«Цепкие лапы родины…»

Затянувшаяся история с беглым американским интернет-шпионом Эвардом Сноуденом хороша не только тем, что мир в итоге узнает все новые факты о массовой незаконной прослушке простых сетевых смертных Большим Американским Братом-Пауком. Помимо этого, «казус Сноудена», на мой взгляд, впервые так наглядно и широко поставил вопрос о том, чего же все-таки больше в работе секретных служб (и не только американских, а вообще) – пользы или вреда для общества? Да и есть вообще польза?..

На этот, как и на любой другой политологический вопрос, есть два вида ответов – глобально-аналитический и индивидуально-эмоциональный. «Глобально-аналитическими» рассуждениями по этой теме я уже, насколько смог, поделился (здесь и здесь). Но мне кажется, что личностно-эмоциональный подход в чем-то даже более убедителен и универсален. И потому я решил поделиться еще и своей «микроисторией» в контексте заявленной темы. А подтолкнул меня к этому эпизод, о котором рассказал Сноуден, объясняя, в какой момент он вдруг понял, что спецслужбы – зло. Речь о вполне банальной для шпионских структур любой страны истории вербовки иностранного агента. Сотрудники ЦРУ подпоили некоего банковского клерка в Швейцарии, уговорили его сесть за руль, сделали так, что он тут же угодил в руки полиции, а затем помогли «уладить инцидент» – в обмен на доступ к инсайдерской банковской информации.

Я тут же вспомнил рассказ моего деда – Петра Коцюбинского, бывшего в конце 1930-х гг. младшим лейтенантом НКВД (для выходца из бедняцкой крестьянской семьи это был головокружительный рывок «наверх»), - о том, как чекисты помогали устанавливать советскую власть на Западной Украине, в городе Галич. Самым информированным человеком в этой униатской местности был священник, к которому прихожане ходили на исповедь. Напомню, что, помимо тайны исповеди, он был обязан хранить обет целомудрия. Задача чекистов заключалась в том, чтобы, во-первых, напоить «ксендза» (так они его называли), во-вторых, подбросить к нему в постель хорошенькую агентшу, и, в-третьих, поставить перед ним дилемму: либо ты работаешь на «органы», либо завтра же церковное начальство получит информацию о твоем блудодействе…

Бедный «ксендз», разумеется, предпочел «стучать» на прихожан. Но было бы совсем неверно думать, что мой дед, «перешедший на сторону зла», смог получить полагающиеся в этом случае (если верить современным интернет-приколистам) «печеньки». Адская спецслужебная машина смерти перемолола и его, и очень быстро.

В 1942 году он оказался в особом отделе НКВД (будущий СМЕРШ) 259-й стрелковой дивизии Северо-Западного фронта, брошенной на подкрепление 2-й ударной армии генерала Андрея Власова. Она, как известно, пыталась снять блокаду Ленинграда, но вместо этого попала в окружение. Потеряв к ней интерес, Сталин забрал «катюши», державшие под контролем коридор, по которому шло снабжение «ударников». Начался голод. Как вспоминал дед, «питаться» приходилось березовым соком. У солдат не было сил даже поднять винтовку – они волочили ее по земле за ремень… Дальше – плен. С июля 1942 по 6 мая 1945 гг. дед просидел в концлагере Маутхаузен. Выживал, как мог. Сумел устроиться на рабские сельхозработы к фермерам, где сердобольные австрийские гретхен подкармливали его. Не стал власовцем, но и в лагерном сопротивлении не участвовал. Видел, как погиб генерал Карбышев. Казни как таковой не было – была т.н. экзекуция. Всех, кто участвовал в заговоре, вывели на плац и перед строем заключенных в течение 40 минут поливали из шлангов холодной водой. Большинство упали и умерли. Тем немногим, кто смог выстоять, охранники выдали по цигарке и отпустили в барак…

Каким-то чудом после прихода Красной Армии дед смог избежать сталинского концлагеря. Быть может, «по блату» отмазали смершевцы – как «своего». А может, и здесь как-то извернулся… Но жизнь после этого все равно пошла под откос. Вплоть до конца 1950-х не мог толком устроиться на работу. Три года вообще сидел без работы и без паспорта. Начал пить. В дальнейшем непродолжительное время работал комбайнером и даже получил медаль «За освоение целинных земель». Но лишь потом, когда хрущевская оттепель докатилась до провинции, уже в 40-летнем возрасте смог с нуля начать «карьеру» рабочего и в итоге дорасти до мастера на заводе.

Однако черная метка, которая была послана судьбой в конце 30-х, продолжала преследовать его и в итоге, по сути, настигла. Так вышло, что незадолго до Перестройки он переехал жить в Ивано-Франковск, где, казалось бы, не осталось никого из тех, кто мог помнить довоенные времена («бандеровцев» повыселяли коммунисты, евреев уничтожили нацисты). Но я помню тот ужас, который охватил деда, когда украинские националисты – «руховцы» - стали в конце 1980-х гг. собираться в одном из городских скверов и обсуждать перспективы грядущей «незалежности». Дед панически боялся мести. Потому что знал: мстить есть за что. В итоге бросил новую трехкомнатную квартиру и переехал жить к нам, в тесную ленинградскую хрущевку. Он был морально сломлен. А добил его последний привет от родной «вертикали» – павловско-гайдаровская конфискация последних банковских сбережений…

Я любил деда. Он был незлой, остроумный, хозяйственный. Красиво пел украинские песни, хорошо готовил, любил домашних животных. Правда, меня немного огорчало то, что он по давней службистской привычке устраивал «тихие обыски» в чужих письменных столах, и то, что до самого конца так и не перестал поклоняться Сталину и недолюбливать евреев…

Моего второго деда – Хаима Гарбера, маминого отца - я никогда не видел. Он был расстрелян осенью 1937 года. По сути, вся его жизнь была прямым путем в мясорубку Большого террора. Уже в 15 лет вступил в РКП/б/, в том же 1918 году возглавил губком казанского Союза учащихся коммунистов. На III съезде ВЛКСМ (том самом, где Ленин призвал молодежь «учиться, учиться и учиться коммунизму») ввязался в жаркую полемику с главным комсомольцем товарищем Шацким - пытался отстоять не вполне ленинскую идею «союза коммунистической молодежи» (вместо «коммунистического союза молодежи»). Вариант моего деда предполагал меньшую массовость, но зато большую самостоятельность и влиятельность молодежной коммунистической организации – по сути, он ратовал за создание некой автономной «молодежной партии». Разумеется, план «товарища Гарбера» был отвергнут.

Но расстреляли его не за эти давние увлечения. Тем более, что комсомольско-партийную карьеру мой дед в итоге забросил, посвятив себя философской науке. Марксистско-ленинской, конечно. Из пропагандиста он превратился в ученого. Помог создать Азербайджанское отделение АН СССР (стал его зампредом). Вернувшись в Ленинград, в 1934 году стал профессором Ленинградского индустриального института (так в ту пору назывался Политех) и организовал в нем кафедру истории техники. Кроме того, был зампредом сектора истории техники Института истории науки и техники АН СССР. Последняя должность и стала роковой: директором ИИНиТа был Николай Бухарин. А копать под «Бухарчика» начали заблаговременно – еще до того, как успел отшуметь Первый московский процесс, на котором ритуальному закланию подверглись предшественники Бухарина на сталинском эшафоте - Каменев и Зиновьев…

30 апреля 1936 года Хаим Гарбер был арестован. Моя мать, которой через месяц должно было исполниться 5 лет, помнит, как он старался казаться веселым и всячески давал понять, что происходит какое-то недоразумение, познакомил пришедших его арестовывать чекистов с престарелыми родителями и маленькой дочкой Соней. Помнит, как молодой конвоир, конечно же, понимавший, что на самом деле происходит, чувствовал неловкость и не знал, куда деть глаза…

За то, что «являлся участником контрреволюционной троцкистко-зиновьевской террористической организации, существовавшей в Академии наук СССР в Ленинграде», и принимал участие в ее «нелегальных сборищах», Хаим Гарбер сперва получил 10 лет с конфискацией имущества и оказался на Соловках. В октябре 1937 года, без пересмотра дела, был заочно «автоматически переприговорен» тройкой Ленинградского УНКВД к расстрелу. Погиб в числе 1111 заключенных, вывезенных для казни с Соловков в карельское урочище Сандармох. Почти всех их убил из своего табельного пистолета командир спецбригады, зам. начальника АХУ УНКВД Ленинградской области капитан Михаил Матвеев, за что в итоге получил ценный подарок и путевку в санаторий.

Свезенных в Сандармох убивали в несколько этапов, группами по несколько сотен человек – с 27 октября по 4 ноября. Сперва сверяли личность, раздевали и обыскивали. Затем связывали. Потом оглушали ударом деревянной «колотушки» по затылку. Грузили в машину человек по сорок, накрывали брезентом. Члены «бригады» садились сверху. Если кто-то из лежащих внизу приходил в себя, его вновь оглушали ударом «колотушки». По прибытии на полигон людей сбрасывали по одному в заготовленную яму, на дне которой стоял Матвеев. Он лично стрелял каждому в затылок…

Деду моей мамы по материнской линии – Герману Альбрехту – повезло. Он умер от пневмонии в 1933 году. Но даже его и его дочь (мамину маму) настиг «карающий меч» чекистской борьбы с крамолой… Полковник медицинской службы царской армии Герман Альбрехт в 1918 году организовал в Петрограде на базе Мариинского приюта для увечных воинов Институт протезирования. После смерти основателя институт стал носить его имя. Но в 1941 году немецко-дворянская фамилия была признана «неблагонадежной» и убрана. А мою бабушку, Надежду Альбрехт, только за то, что она была «немкой», по доносу некоего комиссара Иванова (госпитального особиста) выгнали с должности зам. начальника военного госпиталя и перевели в рядовые хирурги. В общем, легко отделалась, хотя обиду на эту несправедливость сохранила до конца дней… Она прожила долго. Застала тот момент, когда в конце 1990-х имя ее отца было возвращено созданному им центру протезирования…

В «травоядные» времена застоя спецслужбы тоже не дремали. Одно из самых отвратительных и ужасных воспоминаний моего отца, Александра Коцюбинского (в ту пору старшего научного сотрудника психо-неврологического института им. В.М. Бехтерева) – как его в середине 1980-х вызвали в КГБ и попытались склонить к «сотрудничеству», предлагая в обмен занять должность куратора международных институтских программ. Отец отказался. После этого у него неожиданно возникли неприятности с переводом на другой участок работы и фактически пятилетней профессиональной «пробуксовкой». А должность куратора очень скоро занял другой старший научный сотрудник…

До меня КГБ добрался в 1985-м, на излете моей солдатчины-сержантщины. До сих пор помню кудрявый упитанно-жизнелюбивый лик майора Скачкова, решившего меня завербовать. Как оказалось, он уже давно и с интересом читал мои письма родителям, где я писал все, что думал об армии: «Стихи у тебя, конечно, хорошие, Коцюбинский, но вот армию ты не любишь». Во власти особиста было, как минимум, отсрочить мой дембель на неопределенное время, а как максимум… И, полагая, что «поймал меня с поличным», он стал расспрашивать о каком-то «сослуживце-земляке» из соседнего полка (судя по всему, его же собственном провокаторе). То, что стучать – западло, было и, думаю, остается по сей день твердой солдатской аксиомой. Я сказал, что ничего про этого солдатика не знаю (хотя кое-что знал). Но майор Скачков прилип. Попросил впредь сообщать ему, если что-нибудь про кого-нибудь узнаю… Я ответил что-то улыбчиво-мутное и стал готовиться если не к дисбату, то к тому, что мои документы на демобилизацию вдруг «затеряются». Ибо стучать я не собирался, а в то же время было ясно, что особист твердо решил попытаться взять меня «в оборот»… Но тут неожиданно ему пришлось отвлечься от моих крамольных армейских виршей: в соседнем полку в карауле несколько русских солдат расстреляли из автоматов группу чеченцев. И под шум этого кровавого ЧП я успел благополучно демобилизоваться…

А потом, в совсем уже «демократические» времена, в 2003 году, я имел удовольствие пить чаи, заедая их бутербродами с докторской колбасой, и беседовать в просторном кабинете здания полпредства о высоких политических материях с генералом КГБ (как он сам себя рекомендовал) Андреем Черненко, в ту пору занимавшим пост первого заместителя полпреда в СЗФО Валентины Матвиенко. Суть переговоров состояла в том, что мне предлагалось закрыть аналитическую программу на ТРК «Петербург» и стать ведущим другой авторской программы, с уже готовым названием, идеологию которой мне бы ненавязчиво «подсказывали». Я отказался. Милейший Андрей Григорьевич проявил великодушие. И предложил мне сделку еще раз. Но честно сказал, что третьего раза не будет, и что кандидат на «мое» место, если я откажусь, уже найден. Однако, съев очередной бутерброд с чаем, я снова отказался, что означало мой автоматический уход с ТВ. И очень скоро на ТРК «Петербург» появилась программа под тем самым «заготовленным» названием, которую стал вести один известный петербургский журналист…

А теперь покидаю микроисторический, сугубо эмоциональный уровень «маленьких людей», судьба каждого из которых – просто одна из иллюстраций судьбы миллионов, и возвращаюсь к тому, с чего начал.

Даже с поправкой на то, что времена и в нашей стране, и за рубежом, меняются (и, в общем, к лучшему), и даже учитывая, что функции и методы работы западных спецслужб далеко не так вездесущи и всепроникающи, как советско-российские, все равно возникает вопрос: «Зачем?» Зачем нужна система, которая опутывает - либо всегда может опутать - любого человека холодными мерзкими щупальцами, вытягивающими душу и закачивающими вместо нее «эликсир дьявола»? Зачем нужна легальная сила, которая принуждает людей к совершению нелегальных и абсолютно аморальных поступков? Неужели без всего этого человечеству не обойтись?

Когда-то казалось, что мир никогда не откажется от смертной казни. Но вот Европа отменила ее, и ничего страшного не случилось. Наоборот, морально-политический воздух в Европе стал чище. И вот я думаю: а вдруг казус Сноудена - это не «история чудака-одиночки», а неприметное начало отсыхания «цепких лап родины» по всему миру и исхода всех рыцарей плаща и кинжала из настоящего и будущего – в прошлое?..

Даниил Коцюбинский

Перейти на страницу автора