Злой рок русского парламентаризма

Слово «парламент» в России произносят с любыми оттенками, кроме уважительного. 30 лет назад прошли последние старосоветские выборы. И вот круг замкнулся. Нынешний корпус законотворцев отличается от тогдашнего только к худшему.

24 февраля 1985 года произошло событие, одновременно дикое и символическое. В больнице, где умирал от астмы глава СССР Константин Черненко, выстроили декорацию, изображающую избирательный участок. Правителя подняли с постели, одели в парадный костюм и, поддерживая под руки, подвели к урне для голосования. Задыхаясь, он произнес несколько парадных слов. Жуткое зрелище показали советским телезрителям. Ритуал выборов был исполнен. Две недели спустя Черненко умер.

Это мероприятие, во время которого были «избраны» верховные советы союзных республик, стало последней идеально управляемой выборной кампанией, проведенной по советскому стандарту.

Следующие выборы (в 1989-м и 1990-м) происходили уже совсем по-другому и в другую эпоху. Депутатский корпус образца 1985 года, никому не мешавший, но и неспособный к исполнению какой бы то ни было государственной роли, исчез так же послушно, как и возник.

Много чего случилось за 30 лет, и вот сегодня у нас опять парламент без оппозиции, без авторитета и без какого-либо собственного веса. С той разницей, что прежние депутаты вели себя единообразно, говорили по бумажкам и старались не привлекать внимания к своим персонам. Нынешние – в стилистическом отношении, но не в каких-либо прочих – полная их противоположность. Выбрать, которые симпатичнее, - дело вкуса.

Мысль о том, что над российской политической системой в целом и над нашим парламентаризмом в частности тяготеет рок, является сегодня общим местом. И надо сказать, что сходство тупиков, в которые раз за разом попадают наши народные представительства, в этой мысли укрепляет.

С начала прошлого века парламенты у нас появляются по приказу свыше, немедленно требуют себе руководящую роль в державе, после чего сначала придушиваются, а затем приручаются исполнительной властью, доводятся ею до состояния полной деградации - и во время очередного государственного кризиса, оказываются никому не нужными и летят на историческую свалку.

Нынешний случай – уже третий за 110 лет.

В 1905 году беспорядки в империи подтолкнули царя к созыву первой Госдумы. Она собралась в 1906-м и была разогнана через два с половиной месяца, потому что выражала заветное чаяние народа – отобрать землю у помещиков.

Вторая Госдума собралась в 1907-м, вела себя примерно так же, как первая, продержалась три с половиной месяца и была разогнана премьером Петром Столыпиным. Нынешнее наше начальство восхищается деяниями Столыпина. Но вовсе не знаменитой аграрной реформой, которая, между прочим, была абсолютно неприемлема для крестьянского большинства и сделала свержение старого режима неизбежным. Столыпина ценят за другое - за твердость руки и, в том числе, за победу над парламентом.

Эта победа, по пагубности последствий сопоставимая с упомянутой аграрной реформой, лишала большинство избирателей какого бы то ни было влияния на личный состав и действия представительного органа, превратив третью и четвертую Думы в политические фикции.

Результат был плачевным для страны, хотя и заставил себя подождать - царя свергли только через 10 лет. Когда это случилось, Дума пыталась взять управление в свои руки, ссылаясь на то, что она теперь – единственный законный орган власти. Но хотя это была чистая правда, ее даже не потрудились разогнать. О ней просто забыли. Политических связей с массами она со столыпинских времен не имела, и ее никто не воспринимал всерьез.

Гражданская война - неподходящее время для парламентаризма. Учредительное собрание было изначально обречено. Но после своей победы большевики должны были обзавестись и собственным парламентаризмом. И проблема, с которой они столкнулись в 1920-е, была до странности похожа на ту, над которой ломал голову Столыпин. Как и царизм, большевистский режим не мог политически опереться на народное большинство – особенно на крестьян.

Поэтому на первых порах выборы в Советы были многоступенчатыми, а один голос благонадежного городского избирателя вполне по-столыпински приравнивался к пяти крестьянским.

Это было врожденной болезнью большевистского режима. Примерно до середины 1920-х он не стал еще до конца тоталитарным и теоретически мог пойти, условно говоря, по «мексиканскому» пути. В Мексике большую часть XX века у власти стояла Институционно-революционная партия, главным отличием которой от большевиков было то, что за нее добровольно голосовали крестьяне. То есть большинство. Поэтому она не сомневалась в своей победе ни на президентских, ни на парламентских выборах и допускала существование оппозиционных течений, поскольку знала, что они не выиграют. Много десятков лет мексиканский режим был почти однопартийным. Но не до конца. Это сделало его способным к мирной демократической эволюции, которая и произошла в 80-х – 90-х годах XX века.

Советские коммунисты тосковали по большинству, но ненасильственным способом добиться его так и не сумели. Хотя и пытались. Можно сказать, в этом была их драма. В 1924 году в советских выборах участвовало меньше трети избирателей. Это удручало. Поэтому в 1925-м власти слегка отвинтили гайки и попробовали устроить что-то, напоминающее настоящую выборную кампанию. Результат удручил их еще больше. Во многих местах, особенно в деревнях, стали выдвигаться совершенно неподходящие активисты эсеро-меньшевистского толка, хотя и формально беспартийные.

Эра парламентского либерализма у большевистского режима была поэтому краткой, разбудила в нем все тайные страхи и стала толчком к окончательному его превращению в тоталитарный. Сталинская конституция 1936 года лишь обозначила завершение этого процесса.

Советский парламентаризм, окончательно отшлифованный этой конституцией, прожил после этого полвека. Муляж народного представительства все эти годы благополучно существовал и торжественно выставлялся на общее обозрение, но никакой политики в нем не делалось и делаться не могло.

То, что Столыпин когда-то соорудил вчерне и не до конца, его враги-коммунисты довели до логического совершенства. Ничего похожего на парламентское мышление, не говоря о парламентских традициях, в советской атмосфере ни возникнуть, ни существовать не могло в принципе.

И не так уж случайно, что в 1989-м – 1993-м, в годы великого государственного кризиса, тогдашние свободно избранные и малокомпетентные парламенты начали с исходной точки - опять потребовали себе абсолютную власть и притом немедленно, и опять были разбиты властью исполнительной. Которая снова, уже в третий раз за век с небольшим, злоупотребила победой и методично вытравила из парламентской жизни все живое.

Так что круг опять замкнулся. Если это утешает, скажу, что именно неизменность этого кругооборота когда-нибудь даст шанс российскому парламентаризму стартовать в четвертый раз. Пойдет он по знакомой колее или нет? Это зависит только от граждан. Рок тяготеет не над страной. Он всегда в головах.

Сергей Шелин

Перейти на страницу автора