Сколько лет продержится режим?

В последнее время 2025 год стал чем-то вроде контрольной черты для нашего начальствующего состава.

Не когда-нибудь, а как раз через 10 лет Игорь Сечин ждет благотворной революции на нефтяном рынке: «Думаю, что в периоде с 2025 года мы получим кардинальное изменение на рынке ценообразования… Это, безусловно, приведет к повышению цен на нефть». Правда, одновременно он признает, что «год назад, находясь накануне этого нефтяного кризиса, никто не увидел признаков его скорого наступления». Эта честная констатация собственной некомпетентности автоматически переводит любые нефтяные прогнозы того же автора из разряда научных предвидений в категорию банальных мечтаний. Но право на такую мечту у 55-летнего Сечина действительно есть. Через 10 лет ему будет 65. Сохранение его в эти годы в качестве главного человека по нефти вполне можно вообразить. При условии, конечно, что сохранится и та общественная система, одним из столпов которой Игорь Сечин является ныне и собирается остаться впредь.

А вот еще один свеженький прогноз с десятилетним прицелом: «Работа по созданию нового российского авианосца для ВМФ РФ ведется в течение долгого времени, однако приступить к строительным работам удастся не ранее 2025 года", - сообщил "Интерфаксу" источник в ВПК РФ. Совершенно не вдаваясь в вопрос, действительно ли это чудо техники начнет обретать реальные контуры именно в 2025-м, напомню, что министру обороны Сергею Шойгу через 10 лет будет около 70-ти, и его личный горизонт планирования вполне может простираться на десяток лет.

Иначе говоря, руководящие лица, охотно рассуждающие о том, как будет устроена наша страна в 2020-е годы, выглядят, при всей неисполнимости своих планов, все-таки большими реалистами, чем например, Леонид Ильич Брежнев, который на восьмом десятке лет провозгласил «Продовольственную программу», рассчитанную до 1990 года.

Запас чисто человеческой прочности советских правителей эпохи позднего застоя был очень скромен. Вернемся мысленно на 35 лет назад, в середину 1980 года. Для простоты возьмем только тех, кто работал тогда в Москве. Брежневу было 73 года. А если взять руководящую десятку (Брежнев, Косыгин, Андропов, Суслов, Громыко, Устинов, Черненко, Гришин, Кириленко, Пельше), то средний возраст этой dreamteam составлял 72 года. 49-летний Михаил Горбачев, отставая по годам на четверть века от старших товарищей, только начинал делать московскую карьеру и в высшую обойму еще не входил.

Не надо было обладать особым прогностическим даром, чтобы предвидеть скорый распад этого коллектива хотя бы по причинам чисто физическим. Именно так и видела ситуацию широкая советская общественность, воспринимая ее как власть надоевших геронтократов, которым давно пора на покой.

О нынешней руководящей команде этого не скажешь. Путину 62 года. А средний возраст обоймы высших руководителей (Владимир Путин, Игорь Сечин, Сергей Шойгу, Сергей Иванов, Александр Бортников, Сергей Лавров, Сергей Нарышкин, Сергей Собянин) – всего 60 лет. Начальствующим лицам младшего звена (Вячеслав Володин, Владислав Сурков, Дмитрий Медведев) в среднем 50, и каких-либо «возрастных» аргументов, чтобы потеснить старших товарищей, у них пока нет.

Возраст начальства имеет значение. Брежневская команда, опиравшаяся на бесчисленных ровесников на низовых номенклатурных уровнях, поруководив державой полтора десятка лет, могла только финишировать. Политика застоя была естественным выражением их физических возможностей.

Не так давно начинали уже говорить и о «путинском застое», причем черты сходства были очевидны. Но за два–три последних года команда Путина вместе со всем руководящим классом, укомплектованным по большей части людьми ее поколения, сумела перезагрузить систему и начать свое правление как бы с новой страницы. Однако продолжать и повторять эту процедуру до бесконечности нельзя. Через десяток лет правящий слой, если к тому времени сохранит себя в нынешнем составе, обретет четко выраженные геронтократические черты и начнет восприниматься народом соответствующим образом.

Однако посмотрим шире. Немощь системы – это далеко не только немощь высшего слоя. Резервы ее прочности могут иссякнуть и раньше, и позже - под давлением снизу.

Принято считать, что экономическое и военное отставание державы каким-то неуловимым образом осознается рядовыми людьми и пробуждает в них тягу к переменам. Но жизнь не подтверждает этот тезис. Высшей точки своего хозяйственного могущества Советский Союз достиг в начале 1960-х. Его метрополия, РСФСР, производила тогда 9% мирового ВВП. Три десятка лет медленного, но неуклонного отставания снизили эту долю до 6% к началу 1980-х. Но народ тогда вряд ли заметил этот упадок.

Как не замечает он, что с 2008-го по нынешний год доля России в мировом ВВП успела уменьшиться с 4% до 3,5%. А поскольку к хозяйственному росту наша система больше не способна, и впереди только спады, чередуемые стагнациями, то через десяток лет вклад России упадет уже до 2,5% или около того, а размеры экономики Индонезии и, возможно, Бразилии станут больше наших.

Зато народ, хоть и не сразу, замечает другое – снижение собственного уровня жизни. В советское время он безоговорочно пошел вниз примерно с конца 1970-х, и к середине 1980-х это воспринималось всеми как проблема, решить которую старой системе явно не по зубам.

В нынешнем политическом цикле падение жизненного уровня – относительная новинка. Этот показатель реально идет вниз только с прошлого или, может быть, с позапрошлого года. Чтобы всерьез выйти из себя, в ухудшившихся условиях надо пожить хотя бы несколько лет и осознать, что обратного хода не будет. Так что на этом участке запас прочности системы все еще довольно велик.

Именно поэтому какие-либо проекты экономических реформ, будь то либеральные или левые, невероятно модные в 1980-е, сегодня оставляют равнодушными не только простонародье, но и большинство интеллектуалов. Чувствуется, что их время еще не пришло.

Не видно сегодня и массового слоя, готового стать мотором перемен. В позднесоветскую эпоху в этом качестве выступали миллионы технических и научных специалистов, которых режим вырастил, обучил, вселил в них надежды на карьеру и нормальную жизнь, а вместо этого обеспечил мэнээсовскими ставками и работой на пригородных полях.

Сейчас этот слой если и намечается, то едва–едва. Миф о «среднем классе», который будто бы его заменит и утвердит в державе демократию, был порочным с самого начала. «Средний класс» - это люди, которым есть что терять, а в крайнем случае и есть куда уехать. Позднесоветская техническая интеллигенция была сильна совсем другим – своим остервенением, ощущением, что система загнала ее в тупик. Сегодня таких людей гораздо меньше. Их число растет и будет расти, но вряд ли достигнет критической массы за год-другой.

Сегодняшняя идеологическая атмосфера тоже не похожа на атмосферу первой половины 1980-х, с ее вялым конформизмом, c холодным отбыванием казенных ритуалов, c растущим и популярным молодежным андеграундом, подчеркнуто равнодушным к системе.

Дух нашего времени больше похож если уж не на позднесталинские, то на хрущевские времена. Когда чуждые элементы преследовались с живым энтузиазмом; когда тех, кто не так себя вел, добровольцы ловили на улицах; когда настоящий андеграунд только зарождался; когда доносы не маскировались, а доносчики гордились профессией.

О причинах можно сказать многое, связывая это не только c невиданной наглостью пропаганды, но и с реальной постимперской ломкой. Россия в принципе не может запросто переварить уход Украины после трехсотлетнего совместного пребывания в одном государстве. Даже если бы эти страсти не распаляли, им все равно потребовалось бы время, чтобы успокоиться.

Все это, вместе взятое, говорит о том, что советы организовать новую перестройку, поступившие недавно сразу от нескольких групп проектировщиков, обращены не к той стране, которая сегодня существует. Россия-2015 отличается от СССР-1985 почти по всем пунктам.

Перемены начинаются тогда, когда хотя бы часть верхов и заметная доля низов проникаются неодолимым неверием в старую систему. А у нас для этого должны сначала схлынуть имперские страсти и ксенофобские мифы, и прийти понимание, что с Украиной расстались навсегда; начальствующие лица должны начать восприниматься народом как засидевшиеся старики; разговоры об экономическом тупике должны стать общим местом, а не тайной мыслью, которую боятся высказать вслух; народное недовольство ухудшением жизни должно сделаться обычной темой разговоров; альтернативные политические идеи должны начать приниматься всерьез, а не как очередной способ обмануть трудящихся; лизоблюдские пляски на экранах, сценах и трибунах должны начать вызывать общий смех; дистанцирование от режима культурдеятелей всех жанров должно стать обязательным условием их успеха среди потребителей их продукции.

На то, чтобы к этому шаг за шагом прийти, нужно время, и вовсе не символическое. Однако при нормальном ходе событий именно так и будет происходить. По всем линиям, запасов прочности у системы хватит еще лет на десять, года этак до 2025-го, а если просядет и раньше, то вряд ли намного.

При условии, конечно, что система согласится дожить до своей контрольной черты инерционным порядком, продолжая реакционный курс 2012–15 годов, но не пытаясь заменить его чем-то еще более рискованным, безответственным и разрушительным для страны. А такие варианты тоже не исключены, но предсказаниям не поддаются. Можно только напомнить, что в конце 1970-х принятое в явном маразме решение покорить всего одно небольшое южное государство приблизило крах советской системы на несколько лет.

Сергей Шелин

Перейти на страницу автора