Как ЕС загнал себя в ловушку

Из распавшейся Сирии уже бежал, вероятно, каждый четвертый - всего около 5 миллионов человек. Большинство из них сейчас находятся в лагерях, возведенных на деньги ЕС, аравийских монархий и ООН в Турции, Ливане, Иордании и Ираке. Лишь немногим (вместе с афганцами и потомственными палестинскими беженцами из ливанских лагерей) удается сквозь Турцию пробраться в Евросоюз. К этому потоку добавляются массы мигрантов из нищего Косова и вечно кризисной Сербии. А с юга, через Ливию, а затем морем, прибывают в Европу переселенцы из Черной Африки.

При этом общее число беженцев, достигших в 2015-м году Евросоюза и просящих об убежище, составляет пока 340 тысяч. А к концу года дойдет, возможно, до миллиона или даже полутора. Честно говоря, так ли это много?

В Евросоюзе проживают 515 миллионов человек, и в прошлом году нормальным, нечрезвычайным порядком там поселились около миллиона новых жителей. Для сравнения: в Соединенные Штаты (население - 320 миллионов) в том же 2014-м только по легальным процедурам переехали заметно больше миллиона мигрантов.

Казалось бы, у Европы сейчас нет причин так уж содрогаться. Но ее трясет. Негодует не только ультраправый венгерский режим, но и общественность Польши, Словакии и прочих евросоюзовских новобранцев. Левые, управляющие Францией, продуцируют потоки великодушных слов, но на деле согласны лишь на очень скромную квоту приема беженцев. Британские сторонники выхода из ЕС, которых нынче поддерживает половина избирателей, ликуют по случаю появления неотразимого аргумента для референдума, назначенного на 2017 год. По сути, только Германия готова сейчас принять действительно внушительную долю беженцев, однако совсем не очевидно, что эта готовность продержится долго.

Но сказать, что Европа раскололась на великодушных гуманистов и бессердечных ксенофобов, - значит грубо исказить реальность. Беженский кризис поставил под вопрос общепринятые политические шаблоны, открыл противоречия между ними, которые запрещено было признавать, и буквально расщепил европейское сознание.

Из справочника. «Диссоциативное расстройство идентичности (также используются диагнозы: раздвоение личности, расщепление личности) — психическое расстройство, при котором складывается впечатление, что в теле одного человека существует несколько разных личностей. Диссоциативное расстройство идентичности диагностируется в том случае, если верны следующие критерии: у пациента существуют две или более различимых идентичности, при этом каждая из них обладает устойчивой моделью мировосприятия, собственным мировоззрением и отношением к окружающей действительности. По крайней мере, две из этих идентичностей попеременно захватывают контроль над поведением пациента…»

Разберем эти шаблоны, «попеременно захватывающие контроль над поведением пациента», то есть Европы.

Политкорректность. В крайних своих выражениях она безо всяких оговорок и ссылок на извинительные обстоятельства запрещает делить людей на «своих» и «чужих», на более близких и менее близких, и тем самым упраздняет солидарность по какому угодно признаку – культурному, политическому, религиозному и т.д.

Десятая доля жителей Сирии (2 миллиона человек) – христиане. Ясно, что ничего хорошего этих людей дома не ждет. «Исламское государство» (террористическая организация, запрещенная на территории России) их просто истребляет, да и прочие участники тамошних баталий тоже не жалуют. Большинство европейцев – христиане или имеют христианские корни. Вроде, могли бы для начала протянуть руку помощи единоверцам. Но этого почти не заметно. Даже церковные организации бормочут что-то невнятное и не решаются прямо к призвать к христианской солидарности. Еще есть какая-то надежда, что беженцам-христианам, а также, например, езидам, в Европе станут легче, чем другим, предоставлять убежище - как лицам, которых заведомо убьют, если они вернутся на милую старую родину. Но даже в этом нет уверенности.

Мультикультурализм. Идея, противоположная теории «плавильного котла», родившейся когда-то в США. Собственно, «плавильный котел» вовсе не отрицал множественности религий, традиций и культур. Он просто не признавал традиции, которые несовместимы с верностью новоприбывших граждан своей новой родине.

От присяги, даваемой при принятии гражданства Соединенных Штатов, так и веет девятнадцатым веком и «плавильным котлом»: «Клятвенно заверяю, что я абсолютно и полностью отрекаюсь от верности и преданности любому иностранному монарху, властителю, государству или суверенной власти, подданным или гражданином которого я являлся до этого дня; что я буду поддерживать и защищать Конституцию и законы Соединенных Штатов Америки от всех врагов, внешних и внутренних; что я буду верой и правдой служить Соединенным Штатам; что я возьму в руки оружие и буду сражаться на стороне Соединенных Штатов…»

Сравните с короткой и застенчивой немецкой присягой эпохи победившего мультикультурализма: «Я торжественно заявляю, что буду соблюдать Основной закон и законы Федеративной Республики Германии». Новому гражданину даже не намекают, что ради обретенного отечества, может быть, придется чем-то пожертвовать. Сказать об этом было бы невежливо, а возможно - даже оскорбительно для его традиционных ценностей, не подлежащих, разумеется, никакому пересмотру на новом месте.

В рамках идеологии мультикультурализма, культивирующей гордость этнорелигиозных общин тем, что между ними нет ничего общего, просто невозможно задать вопрос натурализованному гражданину: а верен ли он своей торжественной клятве? И уж тем более нельзя призвать его к ответу за обман (если он имеет место), лишить незаслуженно полученного гражданства и выслать из страны.

У мультикультурализма много далеко идущих последствий, одно из которых – болезненный и не лишенный оснований страх старожилов перед прибытием даже весьма ограниченного контингента кандидатов в новые земляки. Ведь этим кандидатам заранее объяснили, что общая жизнь со старожилами для них совсем не обязательна.

«Плавильный котел» был в том числе и лекарством от ксенофобии. Мультикультурализм формально ее отменяет и категорически запрещает, а на самом деле поднимает на новый уровень. Что мы сейчас и видим. Даже прием добавочных 24 тысяч беженцев, растянутый на два года, президент 60-миллионной Франции считает широким жестом и большой жертвой.

Социальное государство. Этот продукт вековой борьбы наемных тружеников за справедливость создает каторжное гетто для первого поколения мигрантов и гетто антиобщественной вседозволенности для второго.

Пример. В Греции, изнемогавшей от кризиса, в 2013 году было 800 тысяч безработных. Но одновременно (дело, напомню, было еще до того, как Греция превратилась в перевалочный пункт для беженцев) в греческой экономике 700 тысяч рабочих мест занимали гастарбайтеры. Разумеется, им предназначалась скверно оплачиваемая и физически тяжелая работа, за которую местные граждане просто не брались, предпочитая жить на пособие.

Не будь этих кланово-социалистических извращений, в экономике Греции просто не нашлось бы рабочих мест для большинства гастарбайтеров, и приток трудовых мигрантов сократился бы в несколько раз. В масштабах Евросоюза было бы то же самое. Подчеркну: речь не о беженцах, спасающих свою жизнь, а о тех, кто приезжает с целью заработать.

Социализированная экономика Европы десятилетиями привлекала массы безответных людей из ближних и дальних стран, потому что их можно было эксплуатировать, не давая тех привилегий, которые в героической классовой борьбе завоевали местные трудящиеся. Она же под разными предлогами запрещает сейчас искать работу большинству беженцев новой волны, чтобы не конкурировали с местными. Пусть живут на пособия. И она же волей-неволей кормит и поит детей и внуков первого поколения гастарбайтеров, которые уже по рождению встроены в систему привилегий и могут, если хотят, не учиться, не работать, спокойно безобразничать на улицах - а хоть бы и готовиться к священной войне с неверными.

Чувство вины перед освобожденными жертвами западного империализма. Вопреки очевидным фактам, по-прежнему считается благом уход европейских колонизаторов из стран Африки южнее Сахары, который стал катастрофой для нескольких поколений ее жителей. Теперь ее нищие полураспавшиеся государства поставляют в Европу миллионы, а в перспективе - и десятки миллионов экономических мигрантов. Те, кто, рискуя жизнью, въезжают туда по «южному маршруту», - это только первая волна. Черный континент пришел в движение.

Принять беженцев в таких количествах Европа не сможет. Об установлении протекторатов для оздоровления тамошних несостоявшихся государств нельзя даже говорить вслух. Поэтому впереди, видимо, сооружение заградительных стен, выставление все новых морских заслонов и плавное привыкание общественного мнения ко все новым случаям гибели мигрантов, пытающихся прорваться на север.

Вера, что государства Большого Ближнего Востока должны сохраняться в границах, установленных после Второй мировой войны. Иначе ведь в мире не будет порядка. А о том, что эти искусственные страны гарантируют наихудший беспорядок из всех возможных и обещают Европе уже не сотни тысяч, а десятки миллионов беженцев, говорить, опять же, нельзя. Хотя предчувствие этих десятков миллионов – подводная часть нынешней европейской паники.

Не вторжение Буша-младшего в саддамовский Ирак, а неспособность Ирака быть единым государством, вместе с нежеланием оккупантов-американцев понять этот факт, превратила иракскую территорию в поле сражения между ИГ, шиитами и курдами. Режим династии Асадов, политический близнец саддамовского, распался и сделал из Сирии такое же поле сражения безо всякой иностранной интервенции.

Между тем, на месте мертворожденных государств порой возникает нечто жизнеспособное. Например, курдский север Ирака (6-7 миллионов человек) давно от него отпал (хотя юридически этого никто не признает), живет довольно спокойно и, кстати, почти не поставляет беженцев в Европу. Примыкающий к этим землям курдский север Сирии (2 миллиона человек) тоже отделился почти целиком.

Всемирные слезы, пролитые над фотографией утонувшего трехлетнего курдского беженца из города, который в кровавых боях несколько раз переходил из рук в руки, никого не побудили помочь курдам консолидировать и защитить свою территорию, создать собственное государство, отмежевавшись и от Ирака, и от Сирии, от арабов-шиитов, арабов-алавитов и ИГ, с которыми у них мало общего.

Стратегически это был бы шаг к построению очага стабильности в этом регионе. Но по тактическим соображениям в курдскую проблему лезть не хочет ни Европа, ни Америка. Ведь эта тема слишком раздражает местные великие державы – Турцию и Иран.

По тактическим же соображениям никто не берется по-настоящему покончить и с ИГ, хотя его существование, помимо профессионально поставленных и снятых коллективных убийств и разрушения древних построек, к которым публика уже почти привыкла, генерирует те самые потоки беженцев, которые так нервируют Европу.

Помимо безволия Запада, за этим стоит еще и отсутствие - или, точнее, непригодность - идей, которые там привыкли повторять. Ведь это только Путин верит, что можно еще как-то спасти Асада, и прошлое благополучно вернется. На Западе даже Обама, возможно, понимает: того, что было, в этом регионе уже не вернешь. Но ни Америка, ни Европа не имеют ни воли, ни дальновидности, чтобы принести туда что-то более осмысленное, чем старые причитания о строительстве демократической Сирии, демократического Ирака и еще нескольких государств-химер, которым нет места в будущем ни в каком исполнении – ни в демократическом, ни в диктаторском.

Европа запуталась в собственных мифах, и внешний мир, который сигнализирует ей о себе потоками беженцев, пока не заставил ее насторожиться из-за «многообразия идентичностей, которые попеременно захватывают контроль над ее поведением». Видимо, надеются, что само рассосется.

Сергей Шелин

Перейти на страницу автора