Posted 19 августа 2016,, 11:25

Published 19 августа 2016,, 11:25

Modified 31 января, 11:33

Updated 31 января, 11:33

«Россия никогда не отвечала мне взаимностью»

19 августа 2016, 11:25
Журналист Антон Красовский вспоминает, как ему было страшно в дни ГКЧП и как он испытал мимолетное чувство свободы.

Читаю ваши воспоминания и восхищаюсь и памяти вашей, и воображению, заменившему память. У вас все ходы записаны, каждый час, все эти три дня. Я же помню мало. Совсем не помню, как встал, работал ли уже телек, помню только, что дома была мама и эту пресс-конференцию мы смотрели вдвоем.

— Поеду посмотрю, что там, — сказал я маме.

Что она ответила — не помню. Не помню, как сел в автобус, потом в электричку, как протискивался в толпе на Курском. Да и на Курском или на Серпе, а может и в Новогиреево, — не помню. Помню лишь, как оказался в толпе пятидесяти оттенков серого — в нашей русской толпе — между Белым домом и какой-то технической амбразурой. Там теперь, кажется, 3-е или 4-е КПП, с противоположной от набережной стороны.

— Записываемся в сотни. Вы (это сказал мне кто-то, наверное, мужчина) — в 28-ю.

Ни в какую самооборону я не собирался, но отказаться было неудобно, и я назвал свою фамилию.

Сотня стояла с правого торца здания, ближе к Трехгорнорной мануфактуре. С холмика, поросшего березняком, хорошо просматривалась высотка на площади Восстания и очередь к телефонному автомату. Я тоже в ней стоял, и тоже звонил. Но 19-го или 20-го, маме или отцу — не помню. Если 20-го, то не знаю, как они пережили эту ночь, в которую я ушел на свой майдан.

Было холодно. Я зачем-то оделся прилично — я тогда вечно косил под чистенького — отглаженные светлые брюки, голубая рубашка и какой-то легкий свитер. Кто-то, наверное, дал мне куртку. А может и не дал — я не помню.

Дрожал я не от дождя и не от холода, а от страха.
— Танки на Садовом.
— Сейчас будут раздавать противогазы.
— Противогазы раздают у 14-го подъезда.
— Вы умеете надевать противогазы?
— Идите туда, там учат противогазы надевать.

Почему-то противогаз, который мне, кажется, так и не достался, — это единственное существенное воспоминание о той первой ночи.

20-го или 21-го я все-таки доехал до дома, переоделся в кремовую парку на рыбьем меху, перешитую на меня с мамы (маме ее привез кто-то из Югославии году в 78-м) и зачем-то повязался маминым же шелковым платком с Канарских островов. Мне казалось, что он очень похож на бандану, а бандана в дни революции — вещь незаменимая.

Я вернулся к Белому дому, лазил по опустевшим уже завалам ящиков, коробок и осколков хрупкого советского асфальта.
— Это наш, — крикнул кто-то. Не помню мужчина или женщина.

Всю ночь мы пели у костра песни Макаревича и пили. Перцовку, пшеничную, клюковинку, брусничку, коньяк и имбирную. И, наверное, спирт. Вероятнее всего, еще «Арбатское» и «Агдам». Может, было красное алжирское, — но не точно.

Кто-то под утро перевернул меня на бок, чтоб не захлебнулся собственной блевотиной. Той ночью я впервые выжил.

А потом — это бесконечное полотнище флага пошло на Лубянку. Мы шли перед ним, а на том месте, на пересечении улицы Чайковского и Калининского проспекта, где нынче раз в год поднимают русский триколор, мы — нас было, наверное, человек 8 — сели со свечами на асфальт, и полотнище пронеслось над нами. Быстро и торжественно, как та мимолетная свобода.

Колонна ушла к Лубянке валить Феликса, а я посмотрел в сторону Белого дома, над которым уже подняли мое знамя, и расплакался.
Никогда с тех пор я не любил Россию сильнее.

От любви, недосыпа и крепленого я проснулся в Электроуглях. Домой до Железки шел в ночи, по грязной щебенистой трассе.

Россия никогда не отвечала мне взаимностью. Только окружала теменью, словно подтапливала в хлебном квасе. Или в «Арбатском». Наверняка — в «Арбатском».

Прочитать оригинал поста Антона Красовского с комментариями читателей его блога можно здесь.