Posted 6 декабря 2016,, 11:54

Published 6 декабря 2016,, 11:54

Modified 31 января, 13:01

Updated 31 января, 13:01

Танцы на льду в Аушвице

6 декабря 2016, 11:54
Дмитрий Губин
Неспособность к рефлексии и страх перед малейшим отклонением от шаблона — признаки того, что страна деградирует.

Танец на льду Татьяны Навки и Андрея Бурковского (в лагерных робах, с нашитым могендовидом) взорвал не только аудиторию Первого канала («Как можно?! На тему смерти?! Концлагерей?!») Аудитория «Эха Москвы» (70%) тоже проголосовала за то, что на тему Холокоста танцевать нельзя.

Легко взрываются те, кто ничего не знает; примитивные матрицы и рвутся легко. Если бы мы были читающей страной, то знали бы о книге Паула Гласера «Танцующая в Аушвице» — она недавно вышла на русском языке. Это документальная история родственницы автора, еврейки, у которой до войны в Голландии была школа танцев. А потом муж выдал ее нацистам, и в лагерях она тоже танцевала, а еще спала с эсэсовцами. И после войны домой не вернулись, потому что те добрые голландцы, которые терпели уничтожение евреев, ей не простили бы шашни с эсэсовцами. У добрых голландцев свой шаблон…

Общий крик из-за танца Навки и Бурковского — «Оставьте хоть что-нибудь святое!», «Не трогайте могил!» — говорит не только о крайне низком, буквалистском уровне восприятия культуры (низы всегда протестуют — это элита с любопытством смотрит на то, что возмущает). Крик говорит о том, что война в России еще не изжита. Возможно, потому что так и не отрефлексирована.

Рефлексия — это когда ты обсуждаешь предмет со всех сторон, и у тебя нет запретных тем, зато есть условное наклонение.

Рефлексия — это когда ты подвергаешь сомнению любые ценности, включая базовые, вертишь предмет так и сяк. Американский астрофизик Карл Саган в книге «Мир, полный демонов» мечтал о том, чтобы каждый студент давал клятву: «Обещаю проверять все, в чем будут убеждать меня правители и вожди». Американцы — нация великих ученых. Возможно, потому, что американцы рефлексируют все происходящее с ними, не застывая на бинарных оппозициях «свой — чужой», «черное — белое». Вот почему они способны издать книгу с названием The Lies My Teacher Told Me — «Все, что наврал мне школьный учитель истории».

Если бы Голливуд взялся за историю о 28 панфиловцах, это мог быть фильм о том, как почти все солдаты погибли. Но один, внесенный в списки погибших, выжил и пошел служить в полицаи. А другой тоже выжил и вернулся к жене, которая не пустила его на порог, потому ей больше нравился статус вдовы героя… И это мог быть потрясающий фильм. А у нас министр примитивной культуры Мединский называет свиньями всех, кто посмел усомниться в святом подвиге, и благословляет примитивнейший по замыслу фильм, где рефлексии нет ни малейшего места.

Рефлексия необходима. Ханна Арендт — ученица знаменитого философа Хайдеггера, еврейка, сбежавшая в США от Гитлера, — написала в свое время жуткую книгу «Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме». Адольф Эйхман отвечал у Гитлера за Холокост, после войны сбежал в Аргентину, его выкрали израильтяне и судили, приговорив к смерти. Книга Арендт многим евреям не понравилась. Потому что Арендт писала и о том, что не укладывается в привычные схемы. И о еврейских зондер-командах в лагерях, и о еврейской полиции в гетто, которая ловила беглецов и выдавала гестапо. И о партизанах, порой убивавших евреев.

Про последнюю тему у нас вообще молчок (партизаны же поголовно святые, правильно, товарищ Мединский?), как и про то, что нацисты уничтожали не только евреев, но и цыган, пациентов психбольниц и гомосексуалов. Например, Сергей Набоков, родной брат Владимира Набокова, был гомосексуалом и погиб в нацистском лагере.

Реальность намного сложнее примитивных схем. Примитивными моделями оперируют общества, застывшие или деградирующие. А развивающиеся не боятся проверять основы на прочность, не боятся обсуждать, и танцевать, и даже смеяться там, где примитивные натуры застывают в негодовании. Когда-то Роман Трахтенберг, объясняя разницу между русским и еврейским юмором, сказал, что евреи смеются надо всем, даже терактами («и это правильно, иначе сойдешь с ума»). У него в клубе грязных эстетов «Хали-Гали» был номер «Эсэсовка и еврей» — клуб был закрытым, поэтому не рискну пересказать содержание, но матрица рвалась у многих, и Трахтенберг сознательно на это шел.

Разрыв шаблона, поворот, сомнение, даже просто новая эстетика (спеть там, где раньше танцевали, и станцевать там, где раньше пели) — это все движет мир. Я не обсуждаю сейчас тот смысл, который был вложен в костюмированный танец Навки и Бурковского (потому что и хулителям танца не важен этот смысл), я просто констатирую: если страну возмущает локальное, крохотное отклонение от привычного шаблона — значит страна деградирует.

У Радзинского есть один текст. Там товарищ Бухарин сначала сознательно разрабатывает программу понижения уровня культуры (иначе рабочий не поймет Моцарта), а потом, выполнив задачу оглупления нации, слушает пластиночку с Моцартом и понимает, что в оболваненной стране ему недолго жить.

Я не могу остановить оглупление, опрощение, упрощение, культурную деградацию целой страны, которая требует запретить не только робы на льду, но Фабра в Эрмитаже, Павленского на Красной площади, да и вообще все-все-все пугающее, непохожее, вызывающее.

Но могу сказать тем, кто думает так же, как и я: вы не одиноки.

И еще: лучше уж остаться совсем одному, чем падать вместе с толпой.

Дмитрий Губин