Прорыв и разрывы

Круче нас — только горы, яйца и кривые биржевых котировок при кризисах. Мы показали и доказали — уже много лет занимаемся тем, что показываем и доказываем. Начиная с второй чеченской и заканчивая сто пятнадцатой сирийской; начиная с Южной Осетии и заканчивая Крымом; начиная с Олимпиады и заканчивая чемпионатом по футболу. Но с какого-то момента очередные публично предъявляемые свидетельства нашей крутизны перестали оказывать предусмотренный сценарием электоральный эффект.

Что-то поменялось.

Что?

Президентская кампания-2018 была выдержана в знакомой, обкатанной за многие годы триумфалистской стилистике. Гвоздь программы — послание президента, кульминация послания — компьютерные мультики про наше новейшее оружие, благодаря которому мы опять способны задать жару кому угодно. Но рейтинги, начиная с весны, устойчиво идут вниз. А вслед за ними — проигрыш нескольких региональных выборных кампаний, уличные протестные акции в самых разных точках страны, от Подмосковья до Архангельска, от Кемерово до Магаса и Владикавказа; и это не старый политизированный протестник, это те, кто никогда раньше на улицы не выходил. Неужели «путинское большинство» расхотело всех победить?

Иначе говоря, в чем именно наметившееся непонимание между этим самым большинством и национальным лидером?

Гипотез и реконструкций может быть множество, но как по мне, ключевое слово сказал сам Путин, и сказал его как раз в том самом послании, где мультики. Это слово — «прорыв». Причем произнесено оно было в усиливающей конструкции — «отбросить все, что мешает прорыву».

Похоже, что именно в этом вопросе страна — впервые за многие годы — с ним не очень-то согласилась.

Я уже писал недавно, что базовый скрипт, посредством которого собирается и на котором держится «путинское большинство» — это скрипт реакционный. Практически все составляющие риторического пакета — это контртезисы к реалиям предыдущего периода: «Единая Россия» как антитеза России «разделенной», «реальные дела» как альтернатива пафосному и беспомощному словоблудию тотальной «гласности», «сильная власть» как антитеза предыдущей «слабой», «стабильность» как альтернатива «реформам», «патриотизм» как опровержение компрадорского «западничества», даже «сбережение народа» — это скрытая полемика с гайдарочубайсовским «не вписались в рынок». Понятно, что скрипт работает тем хуже, чем дальше мы во времени от точки отталкивания, но некоторые константы по-прежнему заданы этой самой точкой.

В частности, не представляет сомнения, что «проклятые 90-е» были именно «прорывом» — в полном смысле этого весьма многозначного русского слова, с соответствующим набором коннотаций — от прорыва фронта до прорыва канализации. Прорывом из затхлой, деградирующей постбрежневской реальности в некую новую, страшную и опасную, но другую во всем. Переживание этого опыта оказалось настолько сильным, что в массовом запросе, оформившемся окончательно к выборам-99, было своего рода табу на все и всяческие «прорывы», и Путин идеально этому запросу соответствовал. Более того: все последующие годы он только укреплял этот образ «волнореза», стоящего на пути разнообразных «реформ», кризисов и революций, раз за разом противопоставляя себя стихиям изменений — будь то «майданы» в стране и за ее пределами или любые радикальные течения, от ультралиберальных до националистических.

В официальном политическом языке за эти годы утвердилось доминантой слово «развитие», обычно в дополнении с прилагательным «социально-экономическое». Еще рядом с ним все чаще употребляется слово «стратегия». Смысловой скрипт, в который разворачивались эти слова, в переводе с официального на понятный означал примерно следующее. «Развитие» — это когда все остается как было, только почему-то дали больше денег. «Социально-экономическое» — буквально «и самим заработать (экономическое), и людям что-то оставить (социальное)». «Стратегия» чаще всего означало «мы знаем много слов, помогающих нам сказать все это так, чтобы никто не понял».

Слова эти обычно брались прямиком из латинского словаря — «инновация», «инвестиция», «инфраструктура» и т. п., но ими шифровались тоже вполне конкретные и ясные русскому уму штуковины. «Инновация» — взять много денег из бюджета и построить на них объект коммерческой недвижимости — «технопарк», «бизнес-инкубатор», «коворкинг», «кластер» и т. п., суть одна — комплекс зданий из стекла и бетона, где хипстеры в розовых носках показывают на макбуках друг другу и в телекамеру всякие штуки-дрюки, а единственный выгодоприобретатель — сам застройщик, он же по совместительству дочерняя управляющая компания. «Инвестиция» — это полумифическая история про то, как приезжает в мухосранские хляби замотанный в простыню добродушный шейх из богатых южных стран и, впечатлившись т. н. «инвестиционным климатом», дает Кучу Денег на постройку там завода по производству, например, электровеников; в реальной жизни «шейхом» чаще всего оказывается или прямо госбюджет, или какой-нибудь подбюджетный «институт развития»; смысл для участников — опять же в стройке и прочих землеотводах. «Инфраструктура» — это когда группа таджиков под чутким руководством прораба-дагестанца копает канавы, в которые кладет всякие трубы и кабели, ведущие примерно из ниоткуда в никуда; то, ради чего это все делается, к моменту раскопок уже давно произошло — еще на этапе подготовки тендерной документации, где-нибудь в бане, где заказчик и подрядчик договаривались об условиях сделки в той ее части, которая не документируется.

Все это описание слегка отдает городским фольклором, но в каждом конкретном случае у меня есть пруф в виде вполне реальных историй, с цифрами, фамилиями и названиями населенных пунктов. Но у меня не было цели здесь никого «бичевать», более того — я утверждаю, что именно этот формат «социально-экономического развития» и был все эти годы точкой общенационального консенсуса: реальные дела, новые объекты, социальная ответственность, сами зарабатывают и людей не забывают. Кто из начальников больше привлек «инвестиций» на создание всяких «инноваций» и прокладывание к ним «инфраструктуры» — тот наибольший молодец, «эффективный управленец». Хорошо же жили-то.

И вот зачем-то эту идиллию потребовалось ломать. И не кому-нибудь — самому государю. «Прорыв» в реальности оказался чем-то прямо противоположным «развитию»: если «развитие» означало «все остается как есть», то «прорыв» — «все НЕ остается как есть»; но как именно — непонятно, и, если брать за образец пенсионную реформу — очевидно, хуже, чем было. Неудивительно, что его не поняли.

Но это, в общем, неважно. Потому что он сам, похоже, подошел к той точке, когда стало понятно: «как есть» больше не получается, даже с учетом того факта, что все по-прежнему этого хотят. Временное, замороженное, межеумочное состояние посткатастрофы, когда кое-как собрали то, что уцелело, не может превратиться в постоянное. В особенности потому, что по ту сторону границы хищники становятся год от года все более зубастыми.

Однако теперь для того, чтобы это понял не только лидер, но и страна, необходимо преодолевать разрыв, возникший в картине мира у правящего субъекта и у «большинства». И это — политическая задача такого масштаба и сложности, что присоединение Крыма на этом фоне — детские игры в песочнице.

Вопрос в том, способна ли так называемая «система» ее хотя бы осознать.

Алексей Чадаев

Прочитать оригинал поста можно здесь.