Posted 1 января 2019,, 12:34

Published 1 января 2019,, 12:34

Modified 31 января, 21:45

Updated 31 января, 21:45

Монеточка против энтропии

1 января 2019, 12:34
Дмитрий Губин
В 2018 году представители молодежной культуры внезапно были втянуты в политический процесс. Но куда важнее, к чему тянутся они сами.

Хайп и хипеж, поднятый репрессиями силовиков против новых русских музыкантов, заставил многих людей с тонкой, что называется, организацией вслушаться в тексты этих самых музыкантов. И, конечно, люди, сформированные прошлым веком, испытывают сильные эмоции при столкновении с новой поэзией.

«Ты вообще не знаешь, сколько твое время стоит // Думаешь, это бабло тебе его удвоит? // Все свои мечты ты продаешь и покупаешь // Вижу я все то, что ты внутри себя скрываешь» — это IC3PEAK, «Айспик»: те самые, которым всюду срывали концерты, а в Перми устроили наружное наблюдение тайной полиции.

Для людей с тонкой организацией это продолжение «я поэт, зовусь Незнайка, от меня вам балалайка». Или, как сказала одна замечательная женщина с гуманитарно отягченной жизнью: «Они вообще откуда такие вынырнули? Ощущение, что прямо сейчас родились!»

Стихотворные тексты всех запрещантов, от Хаски до Элджея, в этом смысле близки: как будто не было веков русской поэзии от Антиоха Кантемира до Веры Полозковой. «Дисконнект, между нами океаны // Дискотека алкоголя и мариванны».

Однако от этих претензий к стихам легко отмахнуться. Стихи вообще не являются главным компонентом удачных песен. «Битлз» долго довольствовались десятком слов, от «Love me do» до «Iʼll be true» — и ничего, слушаем до сих пор. А вот композитор Матецкий в сговоре с певицей Ротару превратил блестящее стихотворение Тарковского «Вот и лето прошло» в такой бодрости пошлятину, что и рвотного не надо.

Однако здесь для нас (несущих груз старой культуры) очень важны два вопроса.

Первый — зачем очередное поколение прибегает к стихам? То есть не просто выкрикивает слова, а рифмует и структурно организует их?

Второй — а какая волна и какой тектонический разлом стоят за этими молодыми ребятами (если, конечно, стоят)?

На второй вопрос ответить проще, потому что любая долгая музыкальная популярность плывет на социальном корабле: например, барды были зеркалом советской интеллигенции, а патлатые рокеры — лицом последнего советского поколения, которое уже и в интеллигенцию эмигрировать не желало, а хотело жизни как на Западе. И так далее, вплоть до какого-нибудь Стаса Михайлова — кумира упавших в никуда женщин возраста 50+, упоенно читающих стихи Ларисы Рубальской, сводящие к тому, что ежели платье новое надеть, губы подкрасить и дерябнуть коньячку — то мы еще ого-го!..

Самые же значительные эстрадные явления, начавшиеся в прошлом веке и дожившие до наших дней, — это Шнуров и Земфира.

За первым плещет море офисного планктона, который ежедневно процеживается через бизнес-центры, с их корпоративными почтами, квартальными отчетами и полной невозможностью объяснить собственным детям, чем занимаются родители. «Сынок, наша мама — специалист по холодным продажам!» — «Это значит, па, она втюхивает всякое дерьмо тем, кому его и даром не надо?..» Шнуров — это выхлоп против офисной бессмыслицы, когда изменить ничего нельзя, но можно проорать: «Я день рожденья не буду справлять, все *** (достало)… (далее совсем нецензурно)!» Шнуров — карнавал, праздник офисного непослушания, когда можно положить с прибором на всю эту рутину.

А Земфира долгое время была иконой молодых горожан, которые считали, что города, с их кафе и ночными такси, встречами и чувствами, принадлежат им — девочкам с плеерами и мальчикам с камбэками. Пока ОМОН не ткнул это поколение мордами в асфальт и не поставил в позу зодиакального созвездия. И вот тогда исчезла девочка, танцующая румбу босиком и голяком, и голосом Земфиры запела такая тоска, такая смерть, такие обвал и облом, что хоть живым в гроб. Послушайте ее последнюю песню «Джозеф».

Но это я для примера.

Потому что за русским рэпом я не вижу решительно ничего, кроме подражания черным рэперам, то есть желания быть опасными, независимыми и бравыми. Это вполне интернациональное явление, и меня всегда нежно веселит стайка подростков в мелком европейском городке, гордящемся присутствием на карте: бейсболки козырьками набок, майки oversize, цепочки на цыплячьих шеях и Джей Зи из бумбокса. У нас то же самое. Подрастут — само пройдет, как прошел панк-рок, где группа «Наив» ныне числится по ведомству Куликовской битвы.

А вот певица Монеточка — это, похоже, серьезно. Все ее песни — о том, что поколение тридцатилетних обрело право на собственную ностальгию. На воспоминания о своих 16-ти, когда «кончилось пиво в ночном ларьке», а «соседа сланцы протерлись о бетон». Такое, знаете ли, «Лето» Майка Науменко, только образца 2018 года.

«В аромате хмельном джентльмены пускают дым // Их дамы прячут брови пушистые в шали душистые // Мы плывем так давно, что забыли откуда мы, куда мы // Из какой вышли пристани, и какой приз в конце». В сочетании с музыкой — это очень точное отражение ощущений подросшего молодняка, который повис в воздухе между эмиграцией внешней и внутренней, у которого вообще ничего нет, кроме детства.

«Видели все петербургские улицы как из помоек, из грязи безликой // Вязью кириллицы плавно рисуется слово великое — Россия». Здесь есть ирония, но нет стеба, потому что стеб — это прием тех, у кого бабло побеждает зло. А у Монеточки это такое воспоминание о том, что показал телевизор, безо всякого принятия того, что этот телевизор наврал. Просто — рисунок, фото в смартфоне. Поэтому Монеточка, возможно, очень надолго: покуда у нас безвременье и застой.

И вот здесь, в этом безвременье, в выкачанном воздухе, становится понятно, почему интерес к поэзии рухнул, когда капитализм пришел в Россию. И почему сейчас, на уровне всех новых (чуть было не написал «самодеятельных», но именно что самодеятельных, а не бизнес-проектных) певцов поэзия возвращается.

Поэзия — это форма, структура, орнамент. Лев Толстой говорил, что писать стихи — это как пахать в припляску. Очень точно. Поэзия — это создание формы в пустоте, хаосе, это создание из ничего кое-чего, за что можно ухватиться: рифма — простейший шторм-трап. «Поэтическая речь сложно организована и в этом качестве противостоит мировой энтропии. А энтропия есть единственное бесспорное и абсолютное зло. Поэтому любой, кто хорошо — энергично, точно, мнемонически-привлекательно — пишет в рифму, уже делает благое дело», — отмечал Дмитрий Быков в «Кратком курсе советской литературы». Вот почему поэзия помогает выжить, когда приходит непонятное либо страшное: любовь, смерть, крах надежд. И вот почему о ней забывают, когда дела и так идут в гору.

Отличие брежневских поэтов-песенников от нынешних самодеятельных в том, что советские прекрасно знали всю поэзию, от Баркова до Бродского, но сознательно рисовали фальшивый орнамент на потемкинских деревнях. А нынешние действительно вынырнули из ниоткуда, зная в лучшем случае Пушкина, Пастернака, Ахматову и Бродского, пропустив гигантские пласты, от тютчевско-фетовского до самойлово-слуцкого. Однако они пытаются укротить собственный хаос (как Монеточка или Гречка) или применить к себе приемы чужого укрощения (как рэперы), но не тратить строки, ритмы и рифмы на фикцию и филькину грамоту.

Вот почему они мне все так симпатичны, хотя крайне не близки. Я совершенно холоден к ним, но я полностью на их стороне. Ведь даже неудачное упорядочивание лучше постылой стужи распада.

Дмитрий Губин