Мечтаю написать историю России глазами Гобсека и Билли Бонса

Как вам, читатель, такой отрывок: «Какое счастье, какое облегчение испытывает заплаканная женщина, когда понимает, стоя у зеркала, что не морщины это у нее на лице, а следы от чужих вельветовых штанов, на которых она так качественно выспалась у бассейна».

Или: «Был сегодня в центре города на заседании совета директоров. Решил пройтись пешком и, кутаясь в пальто, ловил языком снежинки. Не догадался, что в сквере у оперного театра это смотрелось неким знаком для балетоманов. Произнёс фразу „Нет-нет, спасибо, я к невесте!“ пять раз за пять секунд с разными интонациями».

Это — из новой книги Джона Шемякина «Дикий барин в домашних условиях» четвертой из серии книг от имени «дикого барина», выпущенной издательством АСТ и представленной на Московской международной книжной выставке-ярмарке 2018 года. Сатира и юмор? Поток сознания? Или, по нынешним временам, «продолжение блога»? Можно назвать как угодно, но этот жанр в наши дни востребован. Его автор — популярный блогер, у которого более 80 тысяч подписчиков.

Читатель постепенно привыкает к тому, что Джон Шемякин — это не псевдоним, а настоящее имя, обладатель которого не имеет никакого отношения к известному художнику Шемякину, зато постепенно догоняет однофамильца по известности. Человек из многонациональной семьи — русский, шотландец и камчадал — очень разносторонний, «широкий», которого совсем не хочется «сужать». Процветающий самарский предприниматель, отец многочисленного семейства. И одновременно продвинутый историк, недавно консультировавший фильм Авдотьи Смирновой «История одного назначения».

— Джон Александрович, как Вы сами определяете свой литературный жанр? Что Вы пишете?

— Литературные добавки. Знаете, есть биологические добавки, эффективность которых 0,0%, но некоторые их любят. Есть топливные добавки, есть допинги и стимуляторы. Все, что я пишу, посвящено тому, что человек, прочтя это, повышает свой тонус, настроение. И в конечном итоге качество своей жизни.

Я не говорю, что я пишу хорошо. Я говорю, что я пишу для того, чтобы людям было лучше. Пока что ни одного нарекания — мол, когда я вас почитал, мне стало плохо — я не получал.

Я помогаю людям немножко нестандартно смотреть на привычные вещи. Освободиться от чувства всепоглощающей ответственности и вины. Перестать переживать кучи надуманного и задуматься о куче непродуманного.

Все деньги от литературы я направляю в один из благотворительных фондов. За это я ни копейки не получаю. И веду свой блог, который выполняет функции форточки, куда я кричу глупости и иногда не глупости. Но там никогда нет злобы, злонамеренного вранья и никакой политики. Я считаю, что политика сейчас для моей страны совершенно неактуальна.

— Давайте, в таком случае, познакомим с вами читателя, пока неискушенного. Почему, все-таки, Вы Джон?

— Мой отец иностранец. Я родился в Могилеве, где отец, шотландец, строил комбинат химволокна. Мама как инженер-химик принимала в этом участие. Потом отца выслали, не объясняя, за что.

Мама хотела дать мне другое имя, справедливо полагая в 1969 году, что с именем Джон мне будет не очень просто. Но моя бабушка Александра Ивановна сказала: «Пожалуй, да». И я прожил Джоном Шемякиным 49 лет, и проживу, сколько мне осталось.

Был краткий период, в бизнесе, когда меня называли Евгением Александровичем. Оказалось, что моя подпись на деловых документах вызывает больше вопросов в Москве, в банках и т. д. — чем содержание самих документов. И я подписывался Евгением, но вскоре от этого отказались.

Мама — камчадалка. Сейчас камчадалами называют себя все жители Камчатки, это их право. Но есть такая народность со своим языком, крайне малочисленная.

Работая как ученый-химик в сферах секретных, военно-медицинских, мама сменила пяток городов, и школу я закончил в 1986 году в Баку. Моя мама провела в зоне Чернобыльской аварии слишком долго, помогла огромному количеству людей и ушла из жизни непозволительно рано. Мы с ней сейчас почти ровесники.

Отец передавал через большое количество добрых посреднических рук посылки. У меня нет оснований обижаться на своего батюшку. У отца была своя семья, и я считал себя не очень вправе появляться в доме своей шотландской родни, пока жива жена моего отца, Алина. Когда она скончалась, я их нашел, общаемся довольно плотно.

— У вас очень богатая биография — столько амплуа вы сменили в водовороте 1990-х или сразу после школы начали поиски себя?

— Честно говоря, я был не самым благополучным на свете подростком. Бедокурил разнообразно и щедро, дело вполне могло закончиться колонией, но Бог и бабушка упасли. Чеки Внешпосылторга — в Прибалтике эта сеть называлась «Дзинтарс», в России — «Березка», а в Азербайджане — «Чинара». И я вокруг этих чеков и магазинов — если не ошибаюсь, 82-я статья.

Из-за этого мне пришлось выбирать не между МГУ и ЛГУ, а Куйбышевский университет, исторический факультет. Даже туда конкурс был 12 человек на место — был самый расцвет этого безумного увлечения историей. Но некоторым чудом я поступил.

В армии служил после первого курса, но рассказывать об этом не хочу. Когда я вернулся, был в полушаге от самоубийства и алкоголизма. Нас было двое таких — проснулись и поняли, что дальше так нельзя. Решили наверстать. Стали учиться, оба стали антиковедами. У Андрея это получилось гораздо лучше — он написал такую диссертацию по Спарте, на европейском уровне смотрится очень достойно.

Я тоже антиковед и тоже занимался историей Древней Греции. Преподавал на своем истфаке. Но у меня дети уже были — а мама с бабушкой приехали из Баку без какого бы то ни было имущества. Мою зарплату назвать таковой можно было только для смеха. И я стал заниматься разнообразными промыслами.

— Ходили коком на танкере…

— Да, окончил курсы кондитеров-кулинаров при «Волготанкере». А ходили мы, как полагается, под либерийским флагом. Экипаж — филиппинцы, два финна, два украинца, четверо русских, остальные — левантийцы какие-то, я их языка не понимал. Когда мы зашли в Сурабаю, я понял, что я на суше впервые месяцев за девять. Гоняли в хвост и в гриву по свету — это называется «чербоут».

— И после этого вас занесло в семинарию.

— В итальянский иезуитский колледж. Я развелся с первой женой, меня ничто не привязывало ни к чему, и я некоторое время готовился стать католическим священником. Но там же я и разуверился.

— И сделались импресарио у целительницы Любы. Кстати, это не «Госпожа Люба», некогда знаменитая?

— Нет, это «Баба Люба». Народная целительница, очень многим помогла. А мне надо срочно было покупать квартиру для мамы, и я стал организовывать выступления Любы по городам Поволжья, а потом и в Москве. Потом она влюбилась в своего шофера, и я понял, что я там уже лишний.

— Вы еще написали, что отравились хлором в кустарном производстве джинсов и принимали пустые бутылки.

— Ремни для джинсов — это школа, 1985 год. Кругом цеховики были, весь Баку. Можно продавать джинсы с ремнями, можно — ремни отдельно. Тогда все ходили в «бананах» с белыми ремешками. Я понял, что это один в один парашютная стропа. Раздобыл несколько десятков метров строп и отбеливал их с помощью хлора: мама-то химик! Но так как я унаследовал от мамы не все таланты, я очень сильно траванулся. Хотя бизнес-идея была прекрасная для 1985 года: продаешь за 15 рублей то, что стоит два рубля.

А вот бутылки я принимал, работая преподавателем, жить-то надо. Столько шальных денег у меня не было никогда. Приемщик — должность очень высокого полета. Но неудобно было, когда мои студенты проходили мимо магазина.

— А потом вы, кажется, занимали высокую должность в Демократической партии России и стали вице-мэром Самары?

— В ДПР меня пригласил мой сокурсник Алексей Леушкин, который стал депутатом Госдумы. И я работал замруководителя аппарата фракции ДПР в Госдуме до 1996 года.

А потом вернулся в Самару, чтобы поучаствовать «суфлером и осветителем» в выборах главы города. Первые выборы мы проиграли, вторые — с блеском выиграли. И глава города Георгий Лиманский меня пригласил в администрацию, где я некоторое время был замглавы города.

Но — не хотел. Времена были очень перспективные и опасные. Если уж рисковать жизнью, здоровьем и свободой — то это должна быть твоя компания и друзья. А рисковать, имея набор не очень финансово емких функций и ответственность за все на свете — это для любителей. Сколько мог, лавировал, потом попросился в отставку и занялся бизнесом.

— Стали богатым и счастливым?

— Никогда я не был богатым и не буду. Есть понятие разумной достаточности. Все заработано. Ни в одной коррупционной схеме замечен не был. Выпускаю и монтирую оборудование в нефтехимической промышленности. Хотя на химика не учился. «Надышался» от мамы, да и ее кое-какие наработки пригодились. Знания — это тогда знания, когда они кормят твоих детей.

— Теперь — от естественных наук к гуманитарным, и к искусству. В школе Вы приобщились не только к фарцовке, но и к театру?

— Да, вообще-то школа была физико-математическая, меня жалели и не выкидывали из нее, хотя меня давно уже надо было повесить. Посылали туда, куда математики-физики не очень-то шли — на сцену. Я был «тонкий запашок гуманитарности в строгом и тончайшем мире линий, изгибов и функций».

Играл адмирала Нахимова — правда, там, меня уже на третьей минуте убивали футбольным мячом в черной бумаге. Я-то предпочел бы играть адмирала Корнилова, которого убивали только в третьем акте. Причем, по пьесе-то полагалось сначала убивать Корнилова, и только потом Нахимова, но режиссер перепутал.

Зато потом я Джона Сильвера играл. С пришитым поролоновым попугаем. У меня был костыль и подогнутая нога. Играл с таким жаром, что зрители болели за меня. Ведь и сквайр Трелони, и доктор Ливси — это группа проходимцев, желающих рейдерским захватом получить вовсе не принадлежащие им сокровища. Еще неизвестно, кто Билли Бонса прикончил: трактир «Адмирала Бенбоу» — это такой «бизнес», который явно связан с контрабандой. На пустынном-то берегу.

Играл я и профессора Хиггинса в «Пигмалионе». Причем, Элизу играла наша учительница литературы. Зритель явно мог подумать, что два пионера приволокли домой довольно зрелую тетю. А уж когда мы в конце поцеловались, это вообще было на грани, я же был однозначно несовершеннолетним.

— И вот — в наши дни вы главный консультант фильма «История одного назначения» о трагической истории, которая стала решающей в формировании мировоззрения Льва Толстого.

— Да, 1866 год. В 65-м Московском пехотном полку, стоящем неподалеку от Ясной Поляны, рядовой писарь Шабунин ударил по лицу ротного командира. Собирается военно-полевой суд, на котором Лев Толстой выступает общественным адвокатом, но суд все равно приговаривает к расстрелу.

У меня, кстати, шрам только недавно заполировали — я показывал солдатам, как бить штыком. И мне попался собеседник азартный, который через две минуты сделал неожиданный выпад. Ну, и, когда понял, что глаз мне все-таки не выкололи, я так смеялся!

Солдат из массовки делал знаменитый реконструктор Тимур Белов, который участвует во всех Бородинских сражениях. Я был поражен тем, как быстро наши горожане превратились в загорелую и опасную роту. Как немного надо, чтобы мужику стать нормальным мужиком!

— Вы извлекли из исторического небытия ту странную военную форму 1860-х годов. Такие фуражки-кепи на русских солдатах можно увидеть, кажется, только, на картинах Верещагина?

— Кепи — еще в «Турецком гамбите». А вообще, к форме мы отнеслись максимально серьезно. Русская армия тогда была вооружена шестилинейной русской винтовкой, которую сейчас нигде не найти. Сделали, как смогли — по-моему, получилось хорошо. Драгунской сабли в железных ножнах, которой были вооружены все офицеры, нам найти в таком количестве не удалось. Пришлось пойти на компромисс. Цвет подбирали идентичный, сапоги шили — сам бы такие носил!

Правда, по настоянию художников по костюмам мы пошли на отступление от достоверности. Погоны 65-го полка в это время были голубыми. А мы сделали их красными — художники по костюмам нас умоляли. Очень напряженно мы мурлыкали друг на друга. Авдотья Андреевна сказала: «Джон, ну, пожалуйста».

— А вас не смущают некоторые детали в картине — в целом, достаточно сильной? Как получилось, что офицеры грубят друг другу перед строем рядовых? Это невозможно ни в одной армии мира, тем более — в царской.

— Ваш упрек я признаю — но таково условие кинопроизводства. Невозможно по условиям съемки при построении кадра, чтобы офицеры стояли отдельно. Это кадр, это работа оператора и режиссера. У художника есть «некоторый люфт», отступление от реальности.

Естественно, что перед строем офицеры — на самом деле, вели себя по-разному. В 65-м Московском полку в это время перед строем солдат проходили вещи и похлеще. Полк, героическая биография которого меня всегда потрясала, выполнял тогда функции ВОХРы, охраняя каторжников на строительстве железной дороги. Там было более сотни дезертиров.

— Многим зрителям покажется странным, что в военно-полевом суде не только общественный адвокат, но и какие-то дамы на балконах. Почему при расстреле присутствуют местные мужики и бабы?

— Вот за это я ручаюсь абсолютно. И историк Бирюков, и сам Толстой описывают, что когда раздался залп, крестьяне завыли и бросились вперед.

Весь 1866 год был посвящен лихорадочным совещаниям в Санкт-Петербурге специальных комиссий по реформированию военного судопроизводства. Туда входили великие князья Константин и Николай Николаевичи, генерал-аудиториал Философов — огромное количество чинов.

Армия на пороге модернизации судилась по абсолютно средневековым нормам, которые достались от всех предыдущих царствований. Новый военный судебник еще подготовлен не был. И смерть Шабунина — проведение этого очень странного суда в Тульской губернии в отсутствие войны — это был показательный суд для Государя. И дамы там были, и Лев Николаевич выступал.

Чудовищный эксперимент послужил основой для постановки вопроса о публичности военных судов. Надо было уяснить, не помешает ли либеральная судебная система все-таки расстреливать тех, кто того достоин.

— И она, разумеется, не помешала. А каковы ваши собственные планы на историческую прозу? Вы говорили, что собираетесь писать о Москве, занятой Наполеоном.

— Причем, это не будет песня ненависти к французам. Я хотел бы показать Москву глазами тех, кто в нашей официальной истории практически забыт.

Например: когда французы вошли, они увидели массу брошенных детей. Пансионов, в которых учились незаконные дети аристократии, да и законные. Дядя Пушкина, к слову, своего ребенка забыл в Москве.

Было оставлено и огромное количество чиновников. И многие почтмейстеры погибли, защищая почту, когда вестфальские гренадеры разносили почтамт. Достав из сундука парадный мундир, с гражданской шпажкой защищая чужие письма. «Почта России» не выпустила ни одной двухкопеечной марки в честь тех своих сотрудников.

При этом французы не могли найти достаточно предателей для работы в магистратах. Было ничтожное число таких коллаборантов, которых даже и не наказывали особо. Русских там совсем немного, москвичей практически нет.

— В своем блоге вы как бы несколько «приземляете» историю в духе Зощенко. Есть немножко?

Я не приземляю историю — я делаю ее интересной. Историческая проза моей страны построена на кровавом сентименте. Либо героика, либо слюни. Мне это не близко.

Я мечтаю написать историю России глазами Гобсека или Билли Бонса. Он увидел бы, как народ, который умудрялся никуда не плавать, за 10 лет из сырого дерева построил флот, научился сложнейшему искусству хождения под парусами, ведения огня навесного и прямого, и стал наносить поражения величайшей морской державе — Швеции. В мае 1703 года Петр и Меншиков абордажными топорами брали шведские корабли в устье Невы. А к 1830-м годам русские имели торговые колонии на Канарах, на Гавайях, в Калифорнии, на Аляске, в Австралии и Аргентине. Это обалденные ребята!

А Гобсек написал бы, как Россия, не имея ни лишнего рубля, умудрялась выживать и развиваться. Для того, чтобы Пушкин смог по-настоящему стать гением, необходимо было построить Царскосельский лицей, завести сюда брата Марата, чтобы он обучил Пушкина французскому. И завезти английских квакеров-«сектантов», которые осушили болота в окрестностях Петербурга.

А Россия глазами дʼАртаньяна! Конкуренция между гвардейскими полками в Петербурге была гораздо круче, чем между гвардейцами кардинала и мушкетерами.

— И последний, пожалуй, вопрос. Вы сказали, что политика для нашей страны неактуальна. Почему?

— Моя позиция абсолютно буржуазная. Драма моей страны заключается в том, что никогда моя любимая страна не жила так хорошо, как сейчас.

— Почему это драма?

— Она живет хорошо в обмен на отказ от многого важного.

— От свободы?

Что такое свобода, я не знаю. У нас нет местного самоуправления — творческого и активного объединения обывателей по месту жительства. На этом построены благополучные районы США. Общество граждан, а не подданных. А у нас люди ждут, что им Собянин наведет красоту. Я считаю, что это небезупречно.

— И Европой мы не можем стать?

— Европой стать не может огромное количество стран, в том числе европейских. Мне нравится Россия как субконтинент. Как Индия. Я не хотел бы жить в условиях Китая, но китайское понимание себя как центра мира мне симпатично. У нас не недостатки — у нас специфика.

Имея под одной короной Анадырь и Калининград, выработать единую идею государства достаточно сложно. Но при этом у нас создана прекрасная система электронного документооборота. У нас прекрасный банкинг, в том числе, электронный. А Москва сегодня — один из самых великолепных городов в Европе, очень благожелательный для жителей. Есть районы, где пахнет ванилью и шоколадом, какой-то выпечкой. В Париже нет таких мест культурного проведения семейного досуга.

Беседовал Леонид Смирнов