"Выживание приняло крайние формы"

"Росбалт" продолжает проект "Петербургский авангард", посвященный горожанам, которые находятся впереди, в авангарде культуры и искусства. В данный топ-список уже попали яркие деятели арт-сцены Петербурга, чьи достижения выходят за рамки города, часто находя признание в Европе. Новый герой "Росбалта" - российский актер и режиссер Александр Баргман.

С тех пор, как больше полувека назад сыграл свои первые роли Сергей Юрский, ленинградская-петербургская сцена не знала такого актера — соединяющего темперамент, обаяние, яркость формы с острым и глубоким умом, делающим все его создания необыкновенно содержательными. Александр Баргман как бы эстафетой получил от Юрского звание артиста-интеллектуала, любимца прежде всего интеллигентной публики.

Дебютировав в Александринке в начале 1990-х, он там и в других театрах переиграл чуть не все главные мужские роли мирового репертуара, а, достигнув пределов владения профессией, как и Юрский, обратился к режиссуре. Первые опыты Баргмана на этом поприще осуществились в «Таком Театре» — название, придуманное командой актеров-единомышленников, которых объединило неприятие «не такого» театра — театров, где все они служили. Начав со скетчей, высмеивавших рутину академических подмостков, «Такой Театр» доработался до серьезных глубоких спектаклей, получивших признание зрителей и критики, в том числе экспертов национальной премии «Золотая маска», на которую молодая негосударственная компания была не раз номинирована.

А режиссер Баргман тем временем развивался не только вглубь, но и вширь — география его постановок теперь простирается чуть не на всю страну. Чтобы взять это интервью, пришлось ждать его кратковременного возвращения в Петербург из Новосибирска, где он сейчас делает спектакль в знаменитом театре «Красный факел».

— Что вы ставите?

— Пьесу Брайана Фрила «Отцы и сыновья» по мотивам романа Тургенева «Отцы и дети». Замечательный, невероятный драматург, в Петербурге в разных театрах идет несколько его пьес. Он ирландец, и этот его сумасшедший "ирландизм" льется буквально изо всех пор. Притом влюбленный в нашу страну, у него есть несколько сочинений по мотивам русской классики, но этот драматург ненавидит то, что в России мерзко.

— Предметы его ненависти совпадают с нашими?

— С ощущением мыслящего слоя российских жителей — безусловно. Конечно, я даже в самом страшном сне не чаял, что буду ставить Тургенева, «Отцов и детей», но когда прочитал пьесу (кстати, написанную в 1980-е), где действие происходит в 1858 году, накануне отмены крепостного права, был поражен тем, насколько она про сегодня. А значит, как я, к сожалению, думаю, и про всегда. Про странную страну, где появляется метеорит — Базаров, демиург, который самим фактом своего бытия пытается сдвинуть что-то в жизни. И на какое-то время ему это удается в жизни многих окружающих — принеся себя в жертву. Потому что ничто передовое, созидательное, отчаянно авангардное, бескомпромиссное здесь в принципе невозможно. А если возможно, то ненадолго: инерционность российского бытия настолько сильна, что из тех, кто пытается с ней бороться, выживают немногие. Они или погибают, или уезжают, или вынуждены предавать то, с чего начинали.

— Это репертуарное предложение театра или ваше?

— Я давно люблю этот театр, считаю, что, наряду с Омской драмой, это одна из сильнейших трупп страны. Они хотели, чтобы я что-то поставил, и мы вместе сошлись на этой пьесе, я почувствовал, что с ними она может получиться.

— Какая это по счету ваша режиссерская работа?

— 22-я.

— То есть в сознании руководителей российских театров режиссер Баргман уже значится не в категории начинающих, типа «давайте попробуем», а как постоянная величина?

— Надо у них спросить. Но, во всяком случае, я продолжу сотрудничество с Омском, Новосибирском, есть предложения из Уфы, из Ростова, из некоторых петербургских театров.

— При этом вы продолжаете играть свои роли, но не все. Каков критерий выбора, от чего отказаться?

— Стараюсь избавляться от ролей, которые мне надоели, исчерпаны, где я уже не могу ничего сказать ни зрителю, ни себе. И оставляю только то, что дорого, ценно, роли, позволяющие мне вести диалог — в первую очередь с самим собой. Все остальное — да не услышат меня артисты репертуарных театров — для меня просто трата времени.

— А о деньгах вы можете себе позволить не думать?

— Я думаю о деньгах, но здесь, в Петербурге, актерская деятельность и деньги — вещи совершенно не взаимосвязанные.

— Постановщик «Леса» Островского в Театре "На Литейном" Григорий Козлов говорит, что ваше участие обязательно, иначе он снимет спектакль.

— «Лесу» 14 лет, и когда мы его выпускали, никто, конечно, не ожидал такого развития событий. Геннадию Несчастливцеву 35 лет, в 1999-м мне было 29, сейчас - 42. Многих уж нет, а те далече, но спектакль удивительным образом жив — вот вчера мы снова его играли, и я, как всегда, получил большое удовольствие. Такой же сгусток человеческих и творческих связей меня объединяет с Александром Морфовым — продолжаю играть его спектакли «Дон Жуан» и «Ваал» Брехта в Театре Комиссаржевской. Хотя они идут не часто — я теперь редко бываю в Питере. Еще оставляю за собой «Душекружение» — моноспектакль по Набокову, сделанный еще в 94-м. И пару спектаклей в «Таком Театре».

— Возможно ли сейчас, что вы согласитесь сыграть что-то новое? И у кого? Или вас теперь устроит только собственная режиссура?

— Как раз в собственном спектакле играть невозможно. У меня был такой опыт — я играл отвратительно, это вообще была не роль: все время следишь за тем, чтобы правильно поставили свет и включили музыку, и не занимаешься партнерами, вообще сутью. А насчет у кого — я бы пошел снова к Саше Морфову в какую-нибудь действительно интересную историю. Говорю чисто гипотетически, потому что в связи с занятостью на ближайшие полтора года это вряд ли осуществимо. Еще мне очень нравится Сергей Женовач, но, думаю, это невозможно в принципе — все-таки его московская Студия театрального искусства и я существуем в совсем разных измерениях…

— Спросил потому, что люблю актера Александра Баргмана, и грустно думать, что не увижу его новых работ.

— А я что-то разлюбил актера Александра Баргмана. Может быть, эта любовь к себе самому как к актеру еще вернется… Посмотрим.

— Вам как режиссеру помогает знание актерской психологии изнутри или, наоборот, мешает быть, где нужно, жестким, поскольку понять — значит, простить?

— И то, и другое. Сам никогда не терпел со стороны режиссеров повышенного тона, амбиций, никакого диктаторства и себе пытаюсь ничего такого не позволять. Вообще не понимаю, почему иногда считают, что некий статус дает право на бестактность, на нарушение этики. Конечно, актеров чувствую, знаю все их уловки, штучки-дрючки, отпрашивания с репетиций, внезапные болезни, кто включен в работу, а кто сидит в телефоне, их желание или нежелание работать — все считываю за пять минут. В любом театре через неделю репетиций про каждого понимаю, человек моей крови или нет. Но наступает момент, особенно на выпуске спектакля, когда приходится быть жестче — что меня, конечно, раздражает, колет. Когда говорят, что все замешано на любви, — это не просто слова. Во всяком случае, для меня никакого другого способа сотворчества нет. Иначе это не сотворчество, а какой-то конструктор.

— Есть разница между компанией единомышленников вроде «Такого Театра» и труппами, куда вы приходите как варяг?

— Я всегда держу экзамен перед артистами, сразу вижу, увлекаю их или нет. В каких-то театрах приходится людей вербовать, доказывать, травить чертовы театральные байки, которые я ненавижу, выходить на сцену показывать — чтобы в минимум времени завоевать максимум расположения, приходится пускать в ход свое актерство. Но вообще нет общего правила — например, в Омске была сильная команда, мы встречались на репетициях с обоюдной радостью и не хотели расходиться после, и не было никакой разницы с актерами «Такого Театра», находившими в нем форточку, через которую можно подышать новым свежим воздухом.

— Если кто-то просится в «Такой Театр», что для вас служит критерием согласия или отказа?

— Таких людей много. К сожалению, критерием отказа является невозможность ставить спектакли в «Таком Театре». Сейчас мы скатимся к разговору про деньги, субсидии, гранты, о чем я бы не хотел говорить. Я не могу обеспечить работой многих артистов, даже своих любимых.

— Но все же в чем эстетическое и этическое соответствие, когда, например, вы видите: артист пусть и хороший, но не ваш?

— Здесь нет закона, и я рад, что в этом театре нет закона. Позволяю самому себе решать, люблю ли артиста, нравится ли он мне человечески, возникает отклик, сердце вдруг начинает стучать в его сторону — или нет. Если да — сразу говорю «да», мои любимые артисты «Такого Театра» нашлись по какому-то внутреннему щелчку, звонку.

— Все спектакли «Такого Театра» проникнуты духом юмора — иногда они просто гомерически смешны, иногда это потаенная ирония. Но ведь юмор — вернейший индикатор ума. Наличие его является признаком «вашего актера»?

— Юмор для меня вообще одна из главных составляющих. С дураками не могу работать, не могу не прикалываться, не могу не издеваться — и не могу, чтобы надо мной не издевались. Мы ржем на репетициях, и это совершенно необходимо, это создает такое прекрасное поле, делает нас незащищенными, раздетыми. И так происходит в любых театрах, где бы я ни работал. Всегда находится команда, которая настолько осознает реальность вокруг себя подлинной, что они не могут не поворачивать хрусталик, не преломлять его. Что, конечно, есть проявление ума. Как только вижу человека, у которого есть ответы на все вопросы, и он начинает во время репетиции уверенно говорить о политике или о «Зените», или об автомобиле — как поменял колеса, или вдруг начинает при мне молодым артистам советовать, потому что ему кажется, будто он знает, как надо играть, — все: я закрашиваю его синей краской.

— Сейчас общим местом стали сетования об упадке актерской профессии, которую сгубили сериалы и антрепризы. Вы согласны?

— Не чувствую, что профессия мельчает. В любом городе — да, их немного, но я вижу отличных артистов. Совершенно разных школ, но общее — они готовы работать бесплатно, бескорыстно, они печень себе выгрызут ради профессии. Это, как правило, молодые люди. Сложнее с теми, кому за 50: они частенько в силу многих обстоятельства машут на себя рукой, спиваются, затираются, растворяются, перестают гореть. Вторая категория — юные актрисы. Еще Несчастливцев искал молодую драматическую актрису, и эта проблема так и остается нерешенной. С мужичками-то все в порядке, они дольше живут в профессии, они гибкие, в них много энергии, азарта. А среди девушек очень сложно найти сочетание таланта, работоспособности, "манкости", обаяния… или антиобаяния, но актерской и человеческой цельности.

Вообще я не знаю, что формирует артиста. Артист может вне всякой школы, даже без образования быть замечательным, а может, поучившись у множества мастеров, оставаться неинтересным. Учителя могут найтись и внутри театра, ты придешь желторотым цыпленком, но вокруг будет команда, которая тебя взращивает своим примером. Это такой странный фарш, который называется "артист". Здесь столько всего: одаренность, помноженная на знания, а знания — это потери, личный болезненный опыт, который формирует способность быть ироничным, в том числе самоироничным…

— Еще один современный тренд — театр активно ищет связи с жизнью, стремительно политизируется. Куда мы движемся?

— Когда мне говорят «Куда мы движемся?», всегда напрягаюсь — я не знаю, кто это «мы».

— Театр как способ человеческой деятельности, осуществляемой в это время и в этой стране.

— Весь небольшой срок своей режиссерской деятельности я занимался внутренними войнами, пьесами, где раздрай был внутри человека и между людьми. И не думал, что приду к антифашистской пьесе Ингмара Вилквиста «Ночь Гелвера» (спектакль по ней А. Баргман выпустил в январе в Театре Комиссаржевской — прим. ред.), но она так попадает в наше время, когда страна движется в странном, для меня — трагически тревожном направлении. А поскольку материал, над которым работаешь, диктует способ жизни, во многом формирует взгляды, невольно я стал чаще смотреть вокруг, слушать «Эхо Москвы» и т.д. Возмущению моему нет предела, не буду перечислять все пункты, которые меня выводят из себя, просто бесят, и все сигнальные огоньки, число которых все увеличивается. Гнилая ситуация, в которой мы живем, меня очень трогает и внутренне заводит. Совершенно очевидно, что наступает время политического театра, время фиги в кармане. Но, как показывает история, такие времена всегда были наиболее плодотворны для театра, от Мейерхольда до Таганки.

— Когда в последнее время так развилось волонтерство, стало понятно, что «Такой Театр» был предтечей этого движения.

— Нам 12 лет, мы стареем, но все еще такие же идиоты. Наше сумасшедшее волонтерство развивается и приумножается, и не знаю, до чего оно всех нас доведет. Выживание в этом городе уже приняло крайние формы. «Где хранятся декорации?» — на складских помещениях, которые мы оплачиваем, когда вдруг появляются какие-то деньги. «А где вы берете деньги на зарплаты?» — наши ребята работают в долг, пока мы не получим грант. «А на что вы ставите спектакли?» — на то, что остается после того, как мы залатаем дыры от предыдущего спектакля. При этом серьезные и городские, и федеральные театры не отпускают актеров, когда они нам необходимы в какие-то дни, — кто-то из ревности, а кому-то просто на нас плевать.

— В театральной среде Петербурга давно созрело ощущение, что пора Баргману дать нормальный большой театр. Пойдете?

— Можно размыто отвечу? Предложения поступают, я очень серьезно раздумываю. Боюсь сесть попой на стул, перестать двигаться, летать, боюсь, что груз ответственности, необходимость руководить, которой я вообще не понимаю, не чувствую, может меня как творческую единицу растереть совершенно. С другой стороны, хочется уже не думать о том, что надо позвонить директору Дома актера Нелли Бродской попросить репетиционную комнату, или перезанять у друзей деньги, чтобы оплатить долги «Такого театра»… Для меня это очень серьезная вилка, и я пока зарекаюсь говорить что-то определенно.

— Что для вас Петербург?

— Петербург для меня — это мамин Ленинград из детства: огромный, серый, с зеленой чащей под названием Летний сад. Затем далекое, безвылазное Купчино, затем яркие разножанровые картинки в перебежках между театрами. Сегодня — любимый, грустный и одинокий куда-то уходящий родственник…

Дмитрий Циликин

Перейти на страницу автора