"Я бы создал комиссию из людей со вкусом"

ИА "Росбалт" продолжает проект "Петербургский авангард", посвященный горожанам, которые находятся впереди, в авангарде культуры и искусства.

Живет в Петербурге несколько человек, про которых без всякого преувеличения можно сказать: они и есть Город. Его несущие конструкции. Такая же необходимая его часть, как Петропавловка, Ростральные колонны и Медный всадник. К этой славной когорте, несомненно, принадлежит Эдуард Степанович Кочергин.

Один из ведущих сценографов второй половины XX века. Легендарный главный художник Большого драматического театра имени Г. А. Товстоногова — этот пост он занимает 42 года. Народный художник, академик, лауреат… — однако само по себе его имя весомее обширного списка званий и наград. Притом когда в конце сентября открыли здание БДТ после реконструкции, проходившей при деятельном участии и под неусыпным присмотром Кочергина, — стало очевидно: 77-летний мастер по-прежнему в петербургском авангарде.

— Вы довольны реконструкцией?

— В результате доволен. Думал, будет хуже. Поначалу это была очень трудная история. Жуткая борьба, буквально за каждый метр, с этим институтом московским реставрационным (не хочу его называть), который как бы руководил. Они ни хрена не въезжали в наши дела, хотели все сделать по-другому.

— Помог ваш авторитет?

— Наверно, не столько авторитет, сколько моя биография. Я ведь по фене ботаю (о беспризорном послевоенном детстве с уголовниками, кражами и т. п. Эдуард Степанович рассказал в своих книгах. — "Росбалт"), а со строителями иногда приходилось говорить на этом языке, потому что других слов не было. Ну и нашел поддержку по крупняку — у Марата Оганесяна, который поначалу рулил стройкой, а потом стал заместителем губернатора по строительству, со временем я как-то с ним повязался. И еще тогдашний руководитель КГИОПа Александр Макаров — а он бывший генерал КГБ — прочитал мою книжку «Крещенные крестами» и, увидев меня, сказал: "О, так ты наш ученик, мы можем гордиться, что ты вырос в такого художника!" (Отца Кочергина арестовали перед его рождением, мать — перед войной, и мальчик, как сын врагов народа, на несколько лет оказался в детском приемнике НКВД. — "Росбалт") Вот такой забавный неожиданный финт — то, что я их воспитанник, оказалось очень полезным: он стал ко мне прекрасно относиться, по-настоящему помогал. Встал на нашу сторону в борьбе за зеленый цвет фасада.

— Но любой ленинградец-петербуржец как «Отче наш» знает, что БДТ зеленый и никаким другим быть не может!

— В 1920-е годы создали комиссию, которая состояла из людей разных профессий, в том числе там был сам академик Бехтерев, психиатр и физиолог. А от художников — группа Михаила Матюшина, которая в ГИНХУК, Государственном институте художественной культуры, занималась проблемами цвета. Эта высококвалифицированная комиссия исследовала вопрос о покраске города — и, по-моему, очень рационально подошла. Они сделали вывод, что центру — нашему каменному мешку — не хватает зелени. И выстроили карту, где рекомендовали зеленый и теплые цвета: золотистую охру с желтым, чтобы как-то оживить пространство, сделать его более приятным по ощущениям. И БДТ попал в эту карту, стал зеленым. Но его предыдущий охристо-серый цвет не сливался с остальной Фонтанкой, потому что доминантой этого места была Воскресенская церковь, построенная во второй половине XIX века, — она стояла на месте нынешнего Лениздата и, хоть небольшая, но зрительно держала весь участок от площади Ломоносова до Апраксина переулка.

— Хорошая была церковь?

— Нормальная. Не великий такой классицизм, но хороший. И пропорционально она была хороша. А когда церковь сломали и построили эту хрущобу, театр рядом с ней, если б он оставался прежнего цвета, стал бы незаметен. Зеленый же нас выделял — благодаря цвету доминантой стали мы, цвет держит наш фасад.

Ведь такая же история со Строгановским дворцом. Изначально у Растрелли он розовый, но в XVIII веке дворец был усадьбой, вокруг — парк, зелень, а розовый — дополнительный цвет к зеленому, и розовое здание поэтому смотрелось контрастно, интересно для глаза. Когда вокруг Невского и на набережной Мойки выстроили дома — розовый потерялся. Перекрасили в зеленый — здание снова стало работать.

То же самое со Знаменской площадью — она так называлась в честь Знаменской церкви, которая стояла на том месте, где сейчас метро, и была доминантой всего пространства.

— Вместе с Александром III Паоло Трубецкого.

— Да. Когда ее порушили — исчезла доминанта, и Московский вокзал потерялся. Выкрасили вокзал в зеленый — стало смотреться. А сейчас он снова охристый, и его опять не видно. Это фокус такой. Это было очень точно продумано художниками и психологами, физиологами, всеми-всеми.

— Когда все это перекрашивали к пресловутому 300-летию Петербурга, которое горожане остроумно именовали зоолетием, — начальство с гордостью говорило, что зданиям возвращают исторический цвет. Подлинным считается то, «как было изначально». Но если за время существования здания его улучшили, значит, вернуться к изначальному — ухудшить? Как вообще решается проблема подлинности?

— Культура не стоит на месте. Она двигается, развивается, и каждое время имеет в ней свое право. Культура, особенно городская, — это наслоения. Что-то перестраивается, строится новое, изменились освещение, дорожное покрытие: деревянное торцевое, потом булыжное, потом асфальт. Были трамваи повсюду — исчезли. Реквизит городской меняется: всякие мусорные урны, вазы для цветов. Живая жизнь — и живая культура.

Вот возьмите Летний сад — это результат развития культуры, наслоений разных времен, и хорошо было, что тут - скульптура XVIII века, а тут - памятник Крылову, он в этом месте смотрелся. А сейчас он смотрится нелепо. Смешно все делать, как при Петре. Дворец петровский есть, его хорошо отреставрировали — и хватит. А возвращать деревянные шпалеры — глупость. Они в XVIII веке были временные, и тогда жило одно поколение со своей историей, а потом — другие поколения, и сейчас они выглядят бутафорией. Киндершпиль какой-то…

— А в фонтанах настоящий мрамор выглядит пластиком…

— Абсолютно! А может, они на самом деле пластиковые? Жалко, конечно, что все так произошло. Но одно могу сказать: хорошо ребята заработали на этой реконструкции. Очень хорошо.

— Зато БДТ полностью реконструировали, но каким-то волшебным образом это тот самый театр, в который мы ходим с детства. В чем секрет?

— Удалось сохранить колористический мир, который там был. Правда, его в 1980-е и еще раньше портили. Тогда не было не только колбасы, но и красителей — таких, какие хотелось бы. Сейчас это не проблема. И спасибо нашим питерским очень хорошим реставраторам-исполнителям. Удалось все цветовые отношения, возобновленные рельефы и прочее сделать на уровне нормального вкуса. А сначала они переживали сильно, потому что этот московский институт хотел выкрасить зал в довольно противный коричневый цвет, по тону в пять раз темнее, чем сейчас.

— Почему? Тоже «исторический»?

— Как в 1870-е. Но тогда было свечное освещение, при котором зал дает очень сильный рефлекс, и это невыгодно для актеров, поэтому во всей Европе залы красили в темные цвета — чтобы выиграл артист. Глупо при теперешних лампах, киловаттах красить зал в такой темный цвет, устраивать пещеру. Еще эта контора хотела зеленый занавес с красным арлекином — дикость какая-то! Да, так было в 70-е годы XIX века, но если говорить о развитии культуры — все изменилось, и мы должны приспосабливаться к этим изменениям, какие-то вещи подправлять.

— Это обоюдоострый аргумент. Вот и «Газпром» говорит, мол, город должен развиваться, потому давайте построим башню в полкилометра…

— От прогресса никуда не уйдешь, но надо ведь соблюдать пропорцию. Горизонтальную линию, по которой построен Петербург, нельзя разрушать — иначе вместе с ней и сам город исчезнет. Таких набережных, как у нас, больше нигде нет — ни в Лондоне, ни в Нью-Йорке (хотя там две речки замечательные), разве что в Париже. И все горизонтальное, только храмы поднимаются. В этом рисунке вся прелесть, и если мы ее нарушим — потеряем самое главное и уникальное. И еще: наверно, климат повлиял, много серых дней, но у нас с XVIII века стали красить дома в разные цвета. В Европе все выкрашено приблизительно одинаково. Есть цветные дома в Венеции, но больше я нигде не видел и не читал про такое. А Питер — синие, голубые, желтые, зеленые, розовые, всякие…

— Дворец Белосельских-Белозерских вообще был малиновым.

— И красиво было. Покрасили в охристо-розовый — стало хуже.

— Так ведь и Зимний дворец был вроде красным?

— Его, между прочим, именно эта комиссия выкрасила в зеленый цвет. И правильно сделала. Изначально у Растрелли было написано: песочный — ну, естественно: под золотой императорский флаг. Во всей России государственные учреждения красили в желтый, и сумасшедший дом — тоже казенный, поэтому желтый. Но возник Главный штаб — желтый, а рядом такое же Адмиралтейство, и если бы Зимний стал того цвета, какой хотел Растрелли, либо надо было перекрашивать Главный штаб, либо площадь сразу ослепнет. Станет слепой. Вы заметили, что одно время со стороны площади делали пробу — кусок Зимнего дворца покрасили в желтый? И остановились — видимо, Пиотровский сообразил, что зеленый правильнее.

Это все сложные вопросы, которые надо решать не с бухты-барахты, а внимательно и скрупулезно, учитывая исторические данные, и современные, и даже, как Бехтерев, физиологические, психологические.

— То есть нельзя принять закон, который бы регламентировал: в таком-то случае поступать так-то?

— Это утопия, конечно, но если б я был государем-императором — создал бы в каждом городе некую комиссию из людей со вкусом. Их очень мало, кстати. Платил бы им зарплату. И они бы определяли все эти вещи, влияли — обязал бы с ними считаться. Между прочим, наши императоры были все-таки образованные, институт царей воспитывал таких ребят, что они что-то понимали… У Александра II был Жуковский — не просто учитель, а великий поэт.

— А как же ужасный псевдорусский стиль?

— Это Александр III. Но ведь он случайно стал царем, должен-то был его брат Николай, который помер от TBC — от чахотки. Александр III — талантливый, как он себя называл, счетовод, он очень смекал по этой части, был колоссальный организатор — КВЖД построили за три года. Когда мы с Товстоноговым делали «Дядю Ваню» в Принстоне, после премьеры нас пригласил ректорат университета на обед, который под разговоры перешел в ужин, — эти принстонские профессора интересные вещи рассказывали про Александра III. Они изучают его деяния. А мы не изучаем — у нас считается, что он был грубый, дурак и все такое. А он, оказывается, был один из самых крутых экономистов в России в XIX веке.

— На открытии БДТ вы с любовью говорили об умельцах, которые сшили разработанный вами новый занавес. Притом у меня сложилось ощущение, что к актерам вы относитесь достаточно скептически. Всю жизнь работая в театре, вы дорожите мастерством во всяких ремеслах больше, чем актерским?

— Почему? Я очень хорошо отношусь к актерам. К хорошим. Мы дружили с Олегом Борисовым, просто душа в душу. Гену Богачева очень люблю. Кстати, в ноябре в «Бродячей собаке» сделаем такой вечер: он будет читать мои рассказы. Он гениально читает!

— Лучше вас самого?

— Намного лучше. Нет, я к актерам отношусь замечательно. Но и к мастерам тоже. К ним так же относился Товстоногов — он, в отличие от многих главных режиссеров, и прошлых, и нынешних, всех своих мастеров знал и звал по имени-отчеству. И вообще считал, что легче найти хорошего актера, чем хорошего мастера.

— Не раз слышал от людей театра, как «Кочергин спас спектакль», который не слишком получался. Например, в 91-м такое говорили про «Бесов» Льва Додина в МДТ…

— Насчет «Бесов» — не знаю, что и как там репетировалось до меня. А с Левой мы работали в моей мастерской: он приезжал несколько раз в неделю, и мы вместе сочиняли. Шла игра в поддавки: я ему, он мне. Он — что он хочет, я — как это можно сделать. Это был спектакль-диалог между режиссером и сценографом, художником. У него свои категории — он видит через артиста, а я — через изобразиловку, ее законы. Я даже рисовал какие-то мизансцены, разные положения, и сохранились рабочие рисунки, сделанные быстрой кистью, они несколько раз уже демонстрировались на моих выставках, в том числе в Русском музее, и штуки четыре купил Музей Достоевского.

А Додин молодец, он чувствует форму. Может быть, поначалу какие-то вещи у него не получались, но он это преодолел — и спектакль в результате замечательный, до сих пор идет.

— Понятно, что с Додиным — совместная работа. А прикрыть режиссера, который не тянет, вы можете?

— Наверное. Я ведь уже кое-что смекаю в постановочной режиссуре. Все-таки с крупнейшими режиссерами работал и волей-неволей что-то получал от них. Как тот телок, который нескольких маток сосет. Для меня — и думаю, не только для меня, а вообще для нашей профессии — важно, чтобы в результате получился спектакль целиком. У англичан есть премия (правда, в кино) художнику, которого незаметно. Который не выпячивается. Переводя на театр — когда режиссура, актерские дела и изобразиловка сливаются, изобразительный ряд становится органичным, необходимым миром для этой драматургии, режиссерского построения и актерской игры. Тогда возникает, извините, кайф. Который получают и зрители, и все, кто его делал. А если отдельно хвалят художника — это плохо.

— Предыдущий главный режиссер БДТ не работал с его главным художником…

— Очень хорошо, пускай.

— С новым худруком Андреем Могучим планируется сотрудничество?

— Это зависит от худрука. Но вообще-то я на театре много лет, и сколько можно? Я все свое сделал. До конца жизни хватит подводить итоги. У меня многие рисунки не выкрашены, еще много материала... Режиссеров я имел будь здоров каких мощных, грех жаловаться, и если все вещи, которые делал с Товстоноговым, Любимовым, Гинкасом и другими, привести в порядок — интересную выставку можно сделать. Но на это нужно время, а у меня его нет — я служу в театре. Преподавать останусь, но от службы мне пора мотать. А у Могучего лучшие его спектакли получались с Сашей Шишкиным, я ему сказал: хорошо бы так и продолжать.

— В какой-то момент вы начали писать, и ваши книги получают литературные премии, переводятся на многие языки. В чем разница: писать и рисовать?

— Абсолютно то же самое. Только в другом материале. Это разные повороты одного и того же. Понятие ритма одинаково у художников, и в режиссуре, в актерском деле, и музыке, и в писательстве. И пластики — пластичен ваш язык или нет, пластична ли ваша линия, упруга — или она вялая. Категории общие.

— Что для вас Петербург?

— Хм, Петербург… Меня же несколько раз переманивали в Москву, предлагали очень хорошую работу — главным художником всяких больших театров. Но как уехать? — я здешний болотный житель. Я без этого города не могу. Это мои мысли, мои надежды, моя печаль. Мой вкус, который воспитал во мне хорошо нарисованный город. Моя школа: люди — Николай Павлович Акимов, Татьяна Бруни, Мосеев Георгий Николаевич, высокообразованные, великие профессионалы, и — петербургская литература, поэзия. Это мое все, это моя жизнь.

Дмитрий Циликин

Проект реализован на средства гранта Санкт-Петербурга