Польская модель: почему неудобно сидеть на штыках

«Росбалт» начинает публикацию цикла статей, посвященных опыту урегулирования политических кризисов в разных странах мира.

В прошлом веке в Польше сложилась ситуация, во многом напоминающая нынешнюю российскую.

В самом начале 1980-х гг. по всей Польше развернулось массовое протестное движение. Надо сказать, что организовано оно было значительно лучше, чем современный протест в России. Поляки сформировали мощный профсоюз «Солидарность», пользовавшийся поддержкой церкви и интеллигенции. Фактически он превратился из организации, отстаивающей экономические права рабочих, в серьезную общественно-политическую структуру. Вокруг «Солидарности» группировались люди как с правыми, так и с левыми взглядами, однако в своем противостоянии коммунистическому руководству страны они были значительно более сплоченными, нежели наши нынешние оппозиционные активисты.

По сути, действия «Солидарности» представляли собой непрекращающийся марш миллионов. И тем не менее, подавить оппозицию оказалось нетрудно. 13 декабря 1981 г. премьер-министр и министр обороны Польши генерал Войцех Ярузельский ввел военное положение, «Солидарность» запретил, а ее активистов отправил в места, не столь отдаленные, как Магадан, однако крайне неудобные для политического руководства оппозицией.

Если кто-то думает, будто сильная власть не может подавить многомиллионное оппозиционное движение, то он глубоко заблуждается. Польский пример показывает: может запросто. Другое дело, что это не решает сути проблем, поскольку власть, кардинальным образом разошедшаяся с обществом, оказывается неспособна к конструктивным действиям. Особенно в экономике – важнейшей сфере, от которой в долгосрочной перспективе зависит, станут ли поддерживать власть ее самые преданные сторонники.

Беда военного режима состояла в том, что польская экономика лежала в руинах: социалистическая хозяйственная система в принципе была неэффективной и порождала дефициты самых разных товаров, а забастовочное движение парализовало даже ту экономику, которая раньше худо-бедно работала.

Ярузельский, бесспорно, не был тупым охранителем. Он пытался осуществлять экономические преобразования по принципу «сначала успокоение, потом реформы». Но генерал столкнулся с двумя серьезными проблемами.

Во-первых, общество не хотело принимать от непопулярной власти непопулярные меры. А без них экономику было не поднять. Многие это осознавали, но не стремились, тем не менее, затягивать пояса ради укрепления режима Ярузельского. Другие же в принципе не понимали необходимости болезненных реформ, полагая, будто все трудности связаны с тем, что Польшей правит антинародная власть.

Во-вторых, коммунистические экономисты готовы были пойти лишь на половинчатые преобразования, уже продемонстрировавшие свою ограниченность в Венгрии и Югославии. Надо было осуществлять полную рыночную трансформацию, но к столь радикальным решениям власть оказалась не готова.

И вот получалось, что в ответ, скажем, на повышение цен вновь разворачивалось забастовочное движение, требовавшее денежных компенсаций. А как только власть бралась за денежную накачку, так враз теряли смысл всякие половинчатые реформаторские действия, поскольку прилавки пустели, и экономические стимулы переставали работать.

Постепенно и власти, и оппозиции, и широким слоям общества становилось ясно, что это убогое экономическое существование не реформируемо без преобразований политических. А когда Горбачев дал волю «младшим братьям» Советского Союза, Ярузельский потерял какое бы то ни было моральное обоснование для сохранения режима. Наверное, он мог бы сидеть на штыках еще некоторое время, но делать это было крайне неудобно и бесперспективно.

Похожа ли ситуация в современной России на Польшу 80-х?

С одной стороны, наша экономика позволяет наполнять прилавки и даже реально повышать благосостояние части общества. В этом смысле не стоит ожидать, что Владимир Путин будет испытывать такие же неудобства со своими «штыками», какие были у Ярузельского. Общественная поддержка Путина при всех известных фальсификациях значительно выше той, что была у Ярузельского.

С другой стороны, перед нами стоит угроза масштабного экономического кризиса. При сильном и долгосрочном падении цен на нефть Путин может столкнуться с протестом не только столичных интеллектуалов, но и широких слоев рабочих, которым нечем станет кормить свои семьи.

При всей своей внешней прочности путинский режим внутренне чрезвычайно шаток. Он не сможет укрепить экономику с помощью каких-либо преобразований, даже если вдруг всерьез захочет это сделать. Реформы потребуют значительного промежутка времени, а самое главное – непопулярных действий, способных раскачать и без того взрывоопасную ситуацию.

Например, для улучшения инвестиционного климата, о котором так много сейчас говорится, потребуется, как минимум, реформировать всю правоохранительную систему, что явно не сделать за несколько лет. А кроме того придется наступить на интересы коррумпированной бюрократии, без поддержки которой Кремлю трудно станет получать на выборах нужные результаты.

Для спасения Пенсионного фонда, давно уже дышащего на ладан, придется повышать пенсионный возраст, либо коренным образом перераспределять бюджетные деньги в пользу старших поколений, отнимая их у ВПК, слаборазвитых регионов или сферы образования. Любой из этих вариантов породит множество недовольных, а значит, скорее всего, будет отвергнут нынешней российской властью.

Поэтому при отказе от политических ходов, с помощью которых можно было бы расширить ту социальную базу, на которую опирается Кремль, Путину останется лишь пассивно ждать очередных изменений конъюнктуры мирового рынка энергоносителей и молить Бога, чтобы цены на нефть были как можно выше.

В этом смысле при всех различиях экономик старой Польши и современной России социально-политические последствия могут оказаться схожими. Но могут ли совпасть модели поведения власти и оппозиции? Польша добилась тогда выдающегося компромисса и мягкой трансформации режима. Для того чтобы понять, способна ли на это современная Россия, нам надо понять, как была устроена польская оппозиция 1980-х. Об этом - следующая статья цикла.

Дмитрий Травин, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге