Posted 8 ноября 2016,, 21:05

Published 8 ноября 2016,, 21:05

Modified 31 января, 12:40

Updated 31 января, 12:40

«Российские западники не ищут ответа на вызов истории»

8 ноября 2016, 21:05
Для вестернизированного меньшинства самые трудные времена настанут после Путина, считает аналитик Борис Грозовский.

Прослойка глобализированных горожан, шельмуемая властями как «пятая колонна», вовсе не пытается вести за собой народ. Эти люди окапываются, стараются отстоять свой образ жизни и увлечены тем единственным, что сейчас возможно, — просветительством. Борис Грозовский, экономический аналитик, ведущий публичных лекций и дискуссий, проводимых Фондом Егора Гайдара, Сахаровским центром и другими организациями, беседует с обозревателем «Росбалта» Сергеем Шелиным.

— Доля тех, кто все еще считает, что для России нормально быть частью Европы и вообще Запада, сегодня мала как никогда на нашей памяти. Уже несколько лет они чувствуют себя иностранцами в собственной стране.

— По последнему опросу «Левада-центра», сейчас к США позитивно относится всего 23% наших соотечественников, а к Евросоюзу — 27%. Я думаю, это верхняя граница для оценки количества «вестернизированных людей». А нижняя граница — те, кто позитивно относились к США и ЕС и на рубеже 2014—2015 гг., на последнем пике наших имперских амбиций, когда пропаганда наиболее активно рисовала Запад нашим врагом. В тот момент к США сохраняли позитивное отношение 13%, а к ЕС — 19%. Если исходить из этих оценок, «вестернизированных людей» у нас порядка 13-23%, не более. Ведь «вестернизированный» человек должен, как минимум, посмотреть полдюжины вестернов и не может плохо относиться к этой части мира, не правда ли?

Любопытно, что распространенные десяток-другой лет назад антикитайские фобии (придут тьмы и тьмы, заселят наш Дальний Восток и Сибирь) под воздействием той же пропаганды растворились в воздухе. Произошло переключение: Китай перестал восприниматься нашим главным геополитическим конкурентом-соперником, мечтающим о богатствах Сибири. В последнее время доля позитивно относящихся к Китаю соотечественников колеблется в диапазоне 70-80%. Почти как поддержка Путина (но не ищите тут причинно-следственных связей!)

Конечно, эти 70-80% не готовы стать частью «китайского мира». Просто благодаря ТВ-картинке людям кажется, что Китай — это где-то далеко, а США и ЕС со своими ракетами, дронами, геями и чуждыми нам демократическими институтами стоят у наших границ и ждут ослабления российской армии, чтобы внедрить эти ценности, разрушив традиционную российскую культуру, заменив камамбером и рокфором наш пошехонский сыр.

Моментов в новейшей истории, когда этот узкий слой вестернизированных людей чувствовал бы себя соприродным основной массе населения, было очень мало. Может быть, только в 1987—1993 гг. — в Перестройку и первые постсоветские годы. Когда все смотрели программу «Взгляд» и читали «Огонек», слушали «Аквариум», «Кино» и Башлачева.

Пять лет вместе

В тот момент различия в значительной мере стерлись: куда-то исчезла чуждость образованного класса большинству населения. Конечно, были и гопники, и «Память», но погоду делали не они. Не они определяли культурный климат. В те пять-шесть лет было ощущение (не повторявшееся ни до, ни после), что «нас» — много, а «их» — гопников, людей в погонах, совслужащих — мало. Так что в краткий момент «иностранцами» были скорее они, чем мы.

— На рубеже 80-х — 90-х вестернизированные люди считали себя передовым отрядом, указующим дорогу обществу. И полагали, что знают, какой должна быть эта дорога. Верили, что средний класс станет поборником свободы и строителем страны западного типа. Что постсоветский бизнес — двигатель прогресса.

И вот они — во многом уже в нулевые годы и совершенно сокрушительно в десятые — увидели, как эти представления рухнули. Что средний класс — это училки, которые подтасовывают выборы, и полицейские, которые разгоняют пикетчиков. Что бизнесмены прекрасно живут в симбиозе с бюрократией. А сами западники оказались пятым колесом в телеге, на языке госпропаганды — «пятой колонной». Одни уехали, другие собираются ехать, а третьи даже и не собираются, но повторяют друг другу, что «надо валить». Но редко упрекают в чем-то самих себя.

— Главное родимое пятно и главная вещь, из-за которой у нас ничего не получилось, — некоторая нечестность реформаторов и катастрофические ошибки последнего советского правительства. О его ошибках нужен отдельный разговор. А «прогрессивные» силы на ранних этапах борьбы за постсоветское будущее согласились на нечестную игру. Ситуация в 1991—1993 гг. была «аховая». И те, кого тогда называли «демократами», боялись, что иначе они не победят коммунистов, «красных директоров», всех, кто хотел обратно в СССР. Но, поставив единожды своему сопернику коварную подножку или подкат, которую не замечает боковой судья (да простится мне футбольная метафора), — не удивляйся, что против тебя этот же прием будет применен в пятикратном размере.

Честным было бы сначала сформировать правила игры. Еще в 1990—1991 гг. у нас действовала плановая экономика. А теперь представьте себе, что у нас общество состоит из четырех субъектов: завмаг, директор завода, инженер со вкладом в сберкассе и рабочий танкового завода. Первому разрешается втихую приворовывать (магазин-то был государственный), а потом на нажитые нетрудовые доходы приватизировать «свой» магазин. У директора завода отнимается госзаказ — танки больше не нужны, но ему разрешается приворовывать более сложным путем — задерживать зарплату рабочим, продавать производимые вместо танков трактора через свои посреднические фирмы и т. п. Вклад инженера в сберкассе обесценивается, а зарплату задерживают. Ну, а рабочему ее начинают выплачивать болванками от танков, которые не пригодились для тракторов. Как после этого будет общество относиться к приватизации и свободе цен? Понятно, что плохо.

Если ты хочешь играть по правилам, не надо сначала ликвидировать советские сбережения населения, а потом объявлять приватизацию. Не надо вести ельцинские игры с демократией образца 1991—1993 гг. Нельзя принимать «демократическую конституцию», нарушая в процессе ее принятия абсолютно все нормы демократического законостроительства. При всей демократической риторике, мотивы правящей группы с самого начала клонились к тому, чтобы устранить конкурентов, упрочить режим личной власти и заложить основы для авторитаризма. В этом, по-моему, и лежат причины последующего поражения.

— Ты объясняешь поражение вестернизированного слоя моральной ущербностью его тогдашних вождей. Народ своим моральным чутьем понял, что это внутренне противоречивые люди. Но ведь сейчас, четверть века спустя, рядовые граждане вряд ли держат в голове эти нюансы. Когда они отторгают каких-то интеллигентов, хипстеров и пятую колонну, то едва ли помнят, что пятая колонна когда-то обидела Зюганова. Тем более, уже полно людей, которые просто по возрасту не могли этого видеть. Вестернизированных людей отторгают по каким-то более свежим причинам. Вот в 2011-м они начали требовать честного подсчета голосов, выходить на улицы. Так что — опять маху дали? Зря высунулись?

— Родимые пятна очень трудно изжить. Если вы по дешевке (и по дружбе) отхватили у государства какую-нибудь Мазутгазнефть, в дальнейшем все ваши выступления о равенстве бизнеса перед законом будут восприниматься cum grano salis (с иронией — ред.). Если вы писали речи о необходимости разгона парламента, не принимающего нужные законы, последующим вашим словам о ценности парламентской демократии не будут доверять. Это один фактор.

Слишком разные цели

Второй фактор: интеллигентов, хипстеров и, как ты говоришь, «пятую колонну» (я бы назвал этот социальный слой «глобализированными горожанами») отторгают потому, что у нас одни проблемы, а у большинства — другие. Глобализированным горожанам нужна свобода слова, собраний, политического участия, честные и независимые суды. А большинству граждан нужно побольше денег (или пониже цены, и чтобы они были регулируемые), самоуважение (а если не получается сделать что-то самому, можно гордиться силой русского оружия), бесплатная и более эффективная чем сейчас система здравоохранения, улучшение ситуации с дорогами и общественным транспортом, прекращение опережающего роста тарифов ЖКХ и т. д.

Цели глобализированных горожан и остального общества, достаточно архаичного, ощутимым образом расходятся. Больше всего это похоже на период реакции во времена Николая I: декабристы многими из тех, кто их знал, воспринимались как выскочки, которые борются неизвестно за что. А большинство и не знало об их подвиге.

— Ты считаешь, западники сейчас достойно отвечают на вызов истории? Понимают, в чем он состоит? Делают то, что и следует сейчас делать?

— Мне не нравятся обобщения. Все ведут себя по-разному. Для меня лично после сделанного с Крымом и Востоком Украины неприемлемо любое сотрудничество с властью. А есть много людей, очень хороших, умных, лидеров в своих профессиональных областях, которые пытаются в очередной раз писать для властей какие-то программы реформ.

Кто-то работает на государственной службе и пытается сделать максимум возможного в нынешней ситуации. Кто-то зарабатывает деньги и ни про что другое не думает. И свой образ жизни пестует и защищает до тех пор, пока государство к нему не придет и не скажет: «Хватит».

И потом, что сейчас можно делать? Спектр возможностей очень сузился. Если вы придерживаетесь неприятных для власти взглядов, то ваши шансы стать чиновником или избраться в представительный орган власти стремятся к нулю. Организовывать митинги и демонстрации после дел по Болотной имеет смысл тому, кто не боится тюрьмы. Пока можно выступать, писать, заниматься просвещением, антикоррупционными расследованиями, но и эти возможности постепенно сужаются.

— И какая стратегия адекватна тому, что происходит?

— Не знаю! Выучить, наконец, древнегреческий; освоить Economics 101 и Python; поработать в кочегарке, как музыканты, художники и литераторы андеграунда 30 лет назад; заняться волонтерской деятельностью в Greenpeace; снять документальный фильм о трудной жизни на крайнем севере Костромской области. Если действительность иррациональна, невозможно рационально выбрать адекватную ей стратегию!

Но есть люди, которые просто не могут не делать то, для чего они созданы. Как пчела не может не опылять цветки, даже если за каждое успешное опыление ее штрафует Федеральная служба по ветеринарному и фитосанитарному надзору. Пока не оторвут поэтапно крылья, хоботок и что там еще есть — будет опылять.

Пока есть возможность работать — работают. Понятно, что в смысле личной карьеры и судьбы это может быть проигрышной стратегией.

— Возможно, так происходит потому, что в нашей стране сохраняются интеллигентские традиции? Со всей их силой и всей их слабостью? Считаешь, интеллигенция так и будет ходить по прежнему кругу, пытаясь быть наставником народа? Объяснять ему, какой должна быть страна, хотя он и не хочет ее слушать?

— Мне кажется, сейчас оппозиционно настроенные люди как раз этим почти не занимаются — ни наставничеством, ни попытками куда-то народ повести. Этим активно занимается власть — в телевизоре, в школе.

Минимизация издержек в осажденном редуте

А глобализированные горожане никого никуда не ведут — они, наоборот, окапываются. Сооружают оборонительные редуты вокруг своего образа жизни и своих занятий. Ведь им сказали: друзья, вы неправильно живете, и мы вас к ногтю прижмем. Они стараются отделиться от государства и от общества, пытаются защитить свой образ жизни.

— По-моему, даже и отгородиться не очень выходит. Дисциплинарный нажим на людей растет во всех сферах. Это видно уже по поведению на улицах. Человек вынужден все время думать, как бы не попасть в очередной капкан.

— Это правда. Но попытка — не пытка! Героев, готовых делать то, что делают, с открытым забралом, — как Петр Павленский — всегда мало. Большинство прячется и таится, старается не обнаружить свою инакость, находит какие-то способы мимикрии.

— Но все-таки есть какое-то ядро. Оно нашло для себя объяснения того, что у нас произошло? Народ плохой? Вожди плохие? Интеллектуалы плохие? Оно же как-то расшифровывают себе происходящее.

— Все достойны друг друга! Глобализированные горожане в 1990—2000 гг. проявляли очень мало интереса к политике и к жизни народа — они обустраивали свою. Гражданские и политические свободы мы оценили лишь тогда, когда власть уже успела их узурпировать, и когда бороться за них было уже поздно. Когда вся социально-политическая ткань уже была коррумпирована.

— Вестернизированный слой видит не только то, что народное большинство экзальтированно поддерживает Путина. Не так уж оно экзальтированно. Но оно нашло какие-то свои автономные стратегии жизни — подальше и от начальства, и от интеллектуалов. И вот среди этих стратегий должен заново определиться вестернизированный слой. Он может онародиться, слиться с массами, освоить их стратегии выживания и утратить свою особость, индивидуальность. Может закапсулироваться. Может по-прежнему воображать себя передовым отрядом, хотя не совсем понятно, в чем это может выражаться.

— Проблема в издержках социального действия. Все всегда хотят жить лучше, чем они живут в настоящий момент. Никто не хочет жить хуже. В это «жить лучше» входят разные совершенно вещи. Например, нужны хорошие детские площадки в какой-то близости от твоего дома. Нужны деревья в городах, а у нас только вырубают. И этому вполне можно посвятить лет десять — в случае, если пространство общественного действия более-менее комфортно для тех, кому не все равно.

Но если издержки социального действия, связанного с тем, чтобы договориться, какая площадка нужна, донести эту мысль до городской или районной управы, — если они чрезвычайно высоки, то ты не будешь ничего делать, будешь мириться с тем, что тебе там поставили.

— А вот возьмем привычные радости вестернизированного слоя — культурные акции всех разновидностей. Выставки или спектакли, на которые придет трое хулиганов, оскорбленных в своих чувствах, запросто закрываются, потому что все заранее согласны их закрыть. Что, туда орда громил врывается? Да нет, несколько гопников. И никакого отпора нет. Только бы избежать этих самых издержек социального действия.

— Ты хочешь с ними подраться? Я — нет. Бесполезно и немыслимо бороться с хамством силой. Ну не будет Улицкая счищать с себя вишенки торта и догонять быдловатого юношу, чтобы отплатить ему той же монетой.

— Если для человека — ценность то, что происходит на выставке или спектакле, он может и не пустить гопников. Тем более, что их почти всегда до смешного мало. Да, есть риск получить по зубам. Но если всегда и во всем исходить из того, что от любого риска надо прятаться, то отнимут все, притом обязательно. Если нет противодействия, то все возможно. Если есть противодействие, то возможно не все. Когда дальнобойщики протестовали, — а активных среди них было всего несколько сотен, — то тариф снизили в два раза.

— Согласен с тем, что гражданские права не даются, а берутся. И только когда для людей эти права, эта свобода ценнее, чем жизнь.

— Да хотя бы ценнее, чем бытовой комфорт и своевременный отпуск на теплых морях. Не надо так драматизировать. Помню, у нас в Петербурге еще раньше, чем во всей стране, запрещали «пропаганду гомосексуализма». Понятно, что молчали не все. Часть нашей прессы, к примеру, возражала в самых резких выражениях. Но не отпускала мысль: травля геев — это гнусно, но почему мы, те, кто не геи, должны быть большими геями, чем сами геи? Кто защитит их права, если они сами их не защищают? Их — сотни тысяч, а протестовали из них единицы.

— Это вопрос про издержки социального действия. Насколько людям трудно друг друга узнавать, договариваться. Насколько они доверяют друг другу. Если мы работаем вместе, и ты завтра выступишь против идиотского циркуляра начальства, а я — нет (или наоборот), то риски того из нас, кто не смолчал, повышаются. Как в играх типа «дилеммы заключенного»: если я точно знаю, что ты будешь протестовать, то я присоединюсь. А если я опасаюсь, что ты можешь промолчать?

И второе: насколько вообще люди готовы ради прав и свобод идти в ситуацию, которая явно может нанести ущерб доходам, комфорту, здоровью — может быть, в зуб дадут, а может, и шею сломают.

— Я не морализатор, чтобы осуждать людей. Но хочу понять логику их поведения. Они разбегутся?

— Немного переформирую вопрос. Глобализированные горожане — люди, привыкшие к западной модели потребления, свободе информации и высказывания. Они все время онлайн, но никого никуда не ведут. В целом мы совсем не народовольцы. Куда денутся все эти люди и что с ними будет? Не знаю. Это зависит от жесткости и длительности реакции.

— А признаков более активного отъезда не видишь в последнее время?

— За последние лет пять уехало гигантское количество людей, и это очень ощутимо. Но, мне кажется, это стало достаточно ровным и непрерывным процессом.

— Потери восстанавливаются?

— Нет. Но я вижу очень много талантливой молодежи — нынешние 25-30-летние экономисты, журналисты, политологи, социологи. Я не думаю, что эти люди будут, как декабристы, выходить на Сенатскую.

Мимикрировать, просвещать и не ждать поблажек

Многие уехали и еще уедут, но не массово. Скорее, они будут прятаться, скрываться, мимикрировать, разговаривать на кухнях, как интеллигенция брежневских времен…

— …Ждать своего часа. Те — дождались. И стали как раз теми, кого ты винишь в лицемерии и обмане народа.

А как ты относишься к увлечению просветительством и популяризаторством? В столицах — это стало прямо повальным. Гламурный по большей части, но все-таки интерес к прошлому и настоящему в противовес паранойяльным казенным вымыслам о том и другом.

— Я сам последние пару лет отдаю две трети времени просветительству. Мне кажется, это самое главное и почти единственное, чем сейчас имеет смысл заниматься.

— И это действует?

— Это действует, хотя и в узких пределах. Как в земствах когда-то. Они же помогали людям. Если ты организуешь площадку, на которой проводятся лекции и организуются консультации, то ты на кого-то смог повлиять. Понятно, что эффект скромный, но только это и возможно сейчас.

— Осталось сделать прогноз. Как ты считаешь, Россия в обозримом будущем станет страной западного типа?

— Нет. Если считать обозримым будущим ближайшие лет 20-25.

— Вестернизированное меньшинство останется меньшинством навсегда?

— Опасаюсь, что положение значительно ухудшится. Ближайшие годы будут временем ужесточения реакции. А дальше, уже после Путина, мы можем получить совсем не то, на что надеются демократы и вестернизированные люди.

— Да, надеются, но не на себя, а на что-то такое, что произойдет наверху, без них. Заранее тем самым записывая себя в посторонние, а значит и проигравшие.

— Не исключу, что после Путина будет — не знаю, надолго ли, — очень жесткий националистическо-фашистский режим. Определенно — националистический, а насколько фашистский — вопрос. Просто в силу того, что в нашей империи, Российской, а потом и советской, никогда еще не было национального государства, и, видимо, мы должны как-то пройти через эту стадию.

— Национальное государство, думаю, возникнет со временем. Но путь к нему совсем не обязательно лежит через нацизм.

— Да, не обязательно. Но послепутинский режим вполне может оказаться гораздо хуже для вестернизированной прослойки, чем нынешний.

— Так может этой прослойке, ориентируясь на такой прогноз, переместиться в более безопасное место?

— Давай не будем давать советов: у всех свои судьбы.