Posted 21 октября 2016,, 21:03

Published 21 октября 2016,, 21:03

Modified 31 января, 12:26

Updated 31 января, 12:26

«Очень непросто изменить общество»

21 октября 2016, 21:03
«Чем крушить памятник Дзержинскому, лучше было захватить архивы КГБ», — считает автор «Благоволительниц» Джонатан Литтелл.

Джонатан Литтелл — американо-французский писатель с русскими корнями. И по мнению тех, кто прочитал 800 страниц «Благоволительниц» взахлеб, — совершенный гений. Во Франции роман получил Гонкуровскую премию и премию Академии.

Уберите от этих страниц глупых малых детей и Милонова: главный герой — эсэсовец, кровосмеситель, убийца матери и гомосексуалист, а действие разворачивается от Берлина и Парижа до Сталинграда и Кисловодска. Причем самое страшное при чтении — ощущение, что при Гитлере ты бы тоже стал частью системы. Зло — банально, если цитировать Ханну Арендт. А Литтелл добавляет: и зависит от случайности.

Этой осенью Литтелл приезжал в Петербург. На кинофестивале «Послание к человеку» показывали его ленту «Нежелательные элементы» о тех, кто убивал и кого убивали во время гражданской войны в Уганде. Это интервью Джонатан Литтелл дал специально для «Росбалта».

— У нас, Джонатан, популярно занятие находить всюду русских. Вот про вас, например, говорят, что вы не Литтелл, а Лидский, что ваши предки эмигрировали еще до революции, как, к слову, и дедушка Ларри Кинга…

— Да? Кинга? Не знал. Я не смотрю телевизор.

-Ну, он об этом сообщал не с экрана, а написал в своей книге… Так вот: вы не пытались своих родственников в России найти?

— Я — нет, а мой отец — да. Наши предки все были из Литвы, жили между Вильнюсом и Лидой.

— И?

(После молчания, становящегося уже неловким). — Список тех, кого мой отец нашел, мне известен.

— Хорошо. Раз не удается привязать вас к родине предков… Некоторые страны — вот вы сняли фильм про Уганду, но историк Ричард Пайпс то же самое пишет о России — ходят век за веком по одному и тому же кругу. Пайпс называет русскую систему кружения «патримониальной автократией»… Столетие за столетием эти страны наступают на одни и те же грабли, так и не превращаясь в страны западного типа…

(После молчания, становящегося еще более неловким). — Да?

— Вот я вас и спрашиваю — как вы думаете, почему? Или вы не думали?

— Думал. У меня нет простого ответа. Но обратите внимание, что некоторые страны все-таки изменились. Как, например, сильнейше изменилась Германия после Второй мировой. Из абсолютно милитаризованной страны она стала совсем другой. Или Япония — с ней то же самое. Но другие страны, да, продолжают повторять все те же ошибки и следовать все тому же шаблону. Я думаю, что объяснение не в психологии, а в истории. Если бы русские вместо того, чтобы крушить памятник Дзержинскому, захватили архивы КГБ и раскрыли бы их, как в ГДР раскрыли архивы Штази, то после 1991 года у России был бы другой путь.

Правда, Германия и Япония — это особая статья. Они проиграли войну, были оккупированы, они были принуждены к изменениям. А даже если мы возьмем Францию, как некую срединную страну между двумя экстремумами, между, скажем, Россией и Угандой, — мы увидим, как очень старые, забытые вещи возвращаются. Такие, как националистический Национальный фронт, который, вроде, должен был сгинуть вместе с нацизмом, но не исчез, и за него снова голосуют 25%, и до 30% на выборах президента…

Очень непросто изменить общество. Но я верю в социальные институты. Я думаю, вам нужны, во-первых, такие институты, а во-вторых, люди должны следовать этим институтам. Это та идея, на которой держится Евросоюз: сначала мы создаем сильные институты, а потом все политики им подчиняются. В долгосрочной перспективе это работает. Если у вас сильные независимые суды, то и государственная система будет иной, чем если у вас нет сильных независимых судов. Независимость судей даже важнее, чем выборы. В Уганде, например, есть свободные выборы. Но Уганда — это не демократия, а то, что называется гибридной автократией.

— Да, это термин, пущенный в оборот американцами Стивеном Левицким и Люканом Вэем, у них целая книжка про это, на которую сегодня все ссылаются… Но мне бы не хотелось говорить с вами о политических науках. Скорее, о тех вещах, которые всем понятны. Вот у самого популярного в России телеведущего, Владимира Познера, три паспорта: русский, американский и французский. И многих расстраивает, когда Познер говорит, что считает себя американцем, а не русским. Вы же учились в Йеле, жили во Франции, роман написали по-французски… Если бы вам задали тот же вопрос, что все время задают Познеру…

— У меня два паспорта. Французский и американский.

— И где вы тогда платите налоги?

— В Испании. В соответствии с законом. Я живу в Барселоне.

— А голосуете где?

— Во Франции и в Америке. Мне кажется это важным — голосовать. Но меня совершенно не волнует, сколько у меня паспортов — один или десять.

— Да, но России многие считают, что патриотизм, преданность стране — самая важная в мире вещь.

— Я далек от этой точки зрения.

— Вы не патриот?

— Нет.

— Вы могли бы привести аргументы в пользу космополитизма?

— Нет. (Переходя на русский). Да все, что угодно! (Возвращаясь к английскому) Но давайте вернемся к конкретике. Я не хочу давать интервью на общие темы. Мне кажется, что конкретные вещи, которыми я занимаюсь, куда более интересны, чем система испанского налогообложения. Кого она вообще волнует?! В Испании работают школы, больницы, полиция, и я счастлив платить там налоги, — все, больше не о чем говорить.

— Тогда назад в Африку. Вы же там провели немало времени на съемках. Континент перманентной бедности. Есть точка зрения, что отсталые страны отстают потому, что там люди отделяют себя от государства. Они не принимают коллективной ответственности за судьбу страны. Они не считают лично себя виновными за, например, гражданскую войну или преступления государства. Идея коллективной ответственности, кстати, нова и неприязненно воспринимается в России. Хотя о ней стали говорить после допингового скандала, когда спортсмены были наказаны за саму принадлежность к государству, которое поддерживало допинг. Что вы об этом думаете?

— Я не очень понял вопрос. Что имеется в виду под коллективной ответственностью?

— Ровно то, что описано в вашем романе. Виновны ли немцы в Холокосте, даже если лично не принимали в истреблениях евреев участия?

— Ответ зависит от того, являются ли люди частью системы. В странах, где люди не являются частью государства, мы не можем говорить о коллективной ответственности.

— Ответственность может наступать просто потому, что ты гражданин этого государства, и ты не сделал ничего, что могло бы помешать преступлениям государства.

— Нет. Если граждане включены в государственное управление, тогда — да. Несут ли старики в Конго ответственность за то, что творили там бандиты? Нет, потому что они этих бандитов не могли контролировать. А вот в Германии большинство населения поддерживало Гитлера. Поэтому там как раз можно говорить о коллективной ответственности. Если бы немцы нацизм не поддержали, Германия была бы другой. Точно так же в России большинство поддерживает Путина. Не все, но около 90%. Поэтому население страны несет коллективную ответственность за то, что делает Россия.

— Вы ведь вне Запада — в Африке, в Сербии, — провели, пусть и с перерывами, лет семь. Достаточно, чтобы понять ДРУГОЙ мир. А что за эти годы вы поняли о себе самом?

(После продолжительной паузы). — Я бы не хотел отвечать на этот вопрос.

— Нет ответа или не хотите?

— Просто намного интереснее то, что происходит вовне меня.

— Ок. Я сообщил о нашей встрече в соцсетях, и меня попросили задать вам несколько вопросов. Но, разумеется, вы вправе не отвечать. Например, спрашивают, смотрели ли вы сериал «Карточный домик»?

— Не смотрел.

— Там главный герой, президент страны, приглашает молодого талантливого писателя пожить у него, и делать можно что угодно. Условие одно: писатель должен сочинить об этом роман. Если бы такое предложение поступило к вам?

— Я бы точно отказался.

— От приглашения президента любой страны? Даже США, Франции и России?

— У меня нет интереса к президентам. Правда, меня по-прежнему интересует сам механизм власти: как она работает, каковы ее институты, как они меняются. Но те ребята, которые возглавляют власть наверху — нет, они меня не интересуют.

— Еще вопрос от поклонников. Упоминаете ли в своем CV тот факт, что ваш роман был удостоен американской премии за «худшее изображение секса»?

— У меня нет CV. Негде упоминать. И меня это не волнует. Я мало обращаю внимания и на куда более серьезные вещи. К тому же это не премия, а так — попытка схватить за рукав в дверях.

— Если все-таки говорить о сексуальных сценах в романе… Как вы думаете, откуда в сегодняшней России такая гомофобия? Скажем, бытовой антисемитизм в СССР базировался на убеждении, что евреи заняли все лучшие места, а потому они конкуренты. Но гомосексуалы не конкуренты гетеросексуальным мужчинам, наоборот, — где логика?

— Тут другой механизм. Наличие геев деконструирует привычную идею маскулинности, а потому вызывает у многих чувство тревоги, неуверенности. Это чувство очень удобно использовать в своих играх правящим режимам — в Уганде, например, все то же самое, там тоже приняты законы против геев, и если вы видели мой фильм, там один из героев постоянно отпускает антигейские комментарии. Это очень удобно использовать в пропаганде, чтобы (переходит на русский) вбить клин.

(Возвращаясь к английскому). Кстати, то же самое и в Грузии. Примерно с 2012 года это стало превращаться в большую проблему. В Тбилиси, например, были нападения на вегетарианские рестораны, в их посетителей бросали колбасу, потому что у нападавших была ассоциация между гомосексуализмом и вегетарианством. Но я думаю, что гомофобия в России — это абсолютно циничная кампания, чтобы навязать людям козла отпущения…

— Обычно роль козла отпущения отводится евреям.

— С евреями не получится. Слишком близко Израиль, слишком много русских в Израиле…

— При Брежневе получалось.

— При Брежневе с Израилем не было дипломатических отношений! А отношения Путина с Нетаньяху, если вы знаете, очень близкие. Так что евреи больше не могут быть мишенью. Но в России создаются другие мишени. Вот мусульмане — они чрезвычайно удобная мишень. Но такое, повторяю, не только в России. Это ровно то же самое, что в Америке Трамп делает из мексиканцев.

— Кстати, Трамп выиграет?

— Нет, конечно же.

— В продолжение темы деконструкции традиционных образов. Один ваш поклонник, отметив, что мы живем в эпоху тотальной безотцовщины, просил спросить, что бы вы порекомендовали, будь вы всеобщим отцом? По-моему, это хороший вопрос.

— Не думаю.

— Просто многие действительно нуждаются в авторитете, в отце. Вам доверяют.

— Да, некоторые социальные слои действительно ведут себя так. Это принципиальная разница между левыми и правыми: правые всегда ищут Большого Человека, лидера, отца. А левые больше доверяют общественным отношениям. Но это опять общие темы, а я бы не хотел тратить на них время. Если вы видели мой фильм и читали мою книгу, то должны были заметить, что меня волнуют конкретные вопросы.

— Хорошо. Какая была в Грозном реакция на вашу книгу «Чечня. Год третий»?

— Шла чрезвычайно активная дискуссия на чеченских форумах, это я знаю. Знаю, что книгу читали люди из окружения Кадырова, но не знаю, читал ли он сам. Реакции не было никакой. Во всех смыслах. Никто не подал на меня в суд. Никто на меня не напал.

— Кстати, вам не кажется, что книги, литература в постиндустриальную эпоху, в эпоху того, что Тоффлер называл «третьей волной», утратили былую силу? Александр Невзоров, очень популярный в России публицист, попросту сказал, что у классической литературы кончился срок годности. В России в прошлом году максимальный тираж для одной книги был что-то около 90 тысяч экземпляров. Маловато для страны Толстого и Достоевского.

— Это, опять же, общий вопрос. И, боюсь, я не смогу на него ответить. На Западе люди по-прежнему читают много. Во Франции в целом в год продается по книге на человека — то есть больше 60 миллионов экземпляров книг в год. Мой роман во Франции был продан тиражом миллион экземпляров. Я читаю, мои дети читают, дети моих друзей читают. Сохранятся ли книги в прежнем виде? Не знаю. Я занимаюсь их производством. История человечества связана с рассказыванием историй, и в той или иной форме это сохранится. Фильмы, книги, интернет, игры, — это всего лишь вопрос формы, которая помогает понять мир.

— Тогда какой список книг вы предложили бы человеку, который обращается к вам за советом?

— Вас это удивит, но — Флобер, Стендаль, Лермонтов, Мелвилл, Беккет.

— То есть Стендаль все еще жив?

— О, для меня он чертовски жив!

— Вы, Джонатан, чертовски консервативны. У нас вы были бы школьным учителем.

— Для меня это комплимент.

— Угу, и тогда бы вы не смогли бы отвертеться от разговоров на общие темы. Потому что вся классическая литература — она об общих темах.

— Стопроцентно ошибаетесь. Классическая литература — она всегда о конкретных вещах.

— О господи, вот он — выпускник Йеля! Кстати, если бы в вашем фильме про Уганду был снят профессор Йеля или Гарварда, который рассказывал о лабораторных психологических экспериментах, а это перемежалось кадрами из реальности — вот был бы фильм!

- А почему вы об этом меня не спрашивали? Мне как раз об этом куда интереснее говорить, чем обо всем прочем!

— Потому что невозможно говорить о фильме, которого никто не видел, в стране, где никто не читает.

Беседовал Дмитрий Губин