Детский скелет в державном шкафу

В истории почти каждого государства есть свои «сокровенные архетипы», или «скелеты в шкафу». О них принято вспоминать в фрейдистски зашифрованной, искаженной форме. В России одним из таких мрачных архетипов является «слезинка замученного ребенка», на протяжении многих веков и в разных вариациях то и дело начинающая зловеще посверкивать в перекрестье кровожадных дискуссионных потоков…

Загадочная гибель мальчика на улице во время игры с приятелями вдруг оказывается PR-хитом гигантского политического блудня, в центре которого – все те же эманации зла, что и 400 с лишним лет назад – власть, корысть, амбиции, ненависть, зависть… Что приволжский Углич, что техасский Растон. Декорации разные – спектакль все тот же, московский: свистопляска на детских косточках – девятилетнего царевича Димитрия тогда, трехлетнего Макса Алана Шатто (в России его звали Максим Кузьмин) сейчас…

Идут века, но антиправовая метафизика российской государственности – все та же. И спекуляции на трупах невинных младенцев – все так же в ходу. Все так же прикрывают самые низкие политические расчеты. Все так же уводят внимание общества от преступлений, которые совершила сама власть. В том числе, против детей. А ведь «детских скелетов в шкафах» у московской цивилизации (не только нынешней, но и прошлой) – великое множество. По сути, это – часть ее исторического фундамента…

Первый из московских правителей, захвативший царский трон у ослабевших чингизидов - Иван Третий – отметился в этом плане злодеянием, на фоне которого бледнеют многие самые жестокие преступления. Вероломно схватив в 1492 году своего брата Андрея Большого и за год уморив его в темнице, основатель независимого московского государства бросил в тюрьму и заковал в кандалы его детей – 14-летнего Ивана и 11-летнего Дмитрия. Иван так и умер в оковах, пробыв в них более 30 лет, за что РПЦ причислила его к лику святых. С Дмитрия кандалы были сняты лишь незадолго до смерти – когда ему почти исполнилось 60…

Долго останавливаться на плотоядных подвигах Ивана Грозного, при котором в стране царила абсолютная эшафотная демократия – без различия возраста, пола, вероисповедания, социального статуса и т.д. – вряд ли стоит. Достаточно просто вспомнить, как опричники загоняли под волховский лед женщин и детей во время карательного похода на Новгород в 1570 году. Или как незадолго до того Иоанн Васильевич заставил выпить яд свою 9-летнюю двоюродную племянницу Марию, дочь Владимира Старицкого (по другими сведениям, стрельцы по приказу самодержца вывели ее вместе с матерью обнаженными на улицу - на дворе стоял октябрь - и расстреляли на потеху государю).

О «царе-Ироде» Борисе, якобы умертвившем младшего сына Грозного, знают все. Или почти все. Но никто или почти никто не помнит о куда более несомненной и невинной жертве политического злодейства, публично и торжественно принесенной на алтарь благоденствия вновь народившейся царской династии Романовых. В 1614 году «жизнь за царя» был вынужден отдать трехлетний сын Марины Мнишек и Лжедмитрия II Иван, которого христолюбивые современники даже после его мученической гибели продолжали называть Ворёнком. Иван Дмитриевич был одним из претендентов на московский престол. Знаменитый Федор Романов (отец будущего царя Михаила) под именем Филарета даже прислуживал отцу Ивана - Лжедмитрию II в качестве «тушинского» патриарха. Но в 1613-м сын патриарха Филарета Михаил Романов стал царем. И уже в следующем году трехлетний Иван Дмитриевич был повешен около Серпуховских ворот. Современники утверждали, что петля не затянулась на шее мальчика, и он погиб от холода лишь несколько часов спустя. 24 декабря 1614-го полякам было объявлено, что в Москве «Маринкин сын казнен, а Маринка на Москве от болезни и с тоски по своей воле умерла»…

А потом случилась еще одна гнетущая воображение история - «императора-младенца» Иоанна VI Антоновича, проведшего по воле «кроткой Елизаветы» всю жизнь, начиная почти с самого рождения, в заточении и убитого в шлиссельбургском каземате уже в просвещенную эпоху «Матери Отечества» - Екатерины II…

Конечно, в прошлом почти любой древней монархии можно найти немало кошмарных историй, когда в борьбе за трон страдали и гибли дети, на свою беду попавшие под колеса жестокой династической истории.

Однако в случае с Россией дело не в монархии как таковой, а в исходной людоедской природе московского государства, исторически крепчающего от поглощения крови и плоти своих полностью бесправных подданных. Погибшие и замученные дети – просто выхваченная прихотливым умственным взором вершина этой многомиллионной евразийской пирамиды черепов…

К слову, последние «петербургские» десятилетия истории царизма были как раз далеко не самыми свирепыми (по сравнению с тем, что было до и что будет после). Однако параллельно с тем, как российская монархия становилась менее жестокой и кровожадной, все «менее ордынской», она все более слабела и начинала разрушаться изнутри…

Наконец, в 1917 году «слишком либеральная» петербургская монархия рухнула. И одним из первых злодеяний новой московской власти вновь стало «политическое» детоубийство – расстрел семьи последнего русского императора. А потом были постановления о репрессиях в отношении ЧСИР - «членов семей изменников Родины» (включая детей), о расстрелах детей, начиная с 12-летнего возраста (1935 год). Вот, например, одно из свидетельств - казнь 12-13-летнего мальчика «за контрреволюционную агитацию»…

А потом была депортация целых народов, когда на этапах гибли, в первую очередь, именно дети. Были десятки тысяч афганских детей, погибших от рук советских оккупантов. Были тысячи – если не десятки тысяч (кто и когда назовет точную цифру?) – погибших детей в ходе двух чеченских войн. Были разорванные танковыми выстрелами и сожженные армейскими огнеметами дети Беслана…

Но все это – как и тысячи беспризорников, детей, страдающих от родительской жестокости и гибнущих в семьях в современной России – обычно мерцает где-то на заднем плане общественного сознания. А вспыхивает ярким пламенем лишь тогда, когда на этом огне вдруг решает приготовить свое очередное острое блюдо очередной кремлевский повар.

Тут сразу с книжной полки мечется на стол Федор Михайлович, и, перекрикивая друг друга, оппоненты принимаются страстно декламировать: «если все должны страдать, чтобы страданием купить вечную гармонию, то при чем тут дети, скажи мне, пожалуйста?»; «весь мир познания не стоит… слез ребеночка…»; «от высшей гармонии совершенно отказываюсь - не стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка…» и т.д.

При этом представители обоих лагерей уверены, что Достоевский – «на их стороне». Что примечательно, правы и те, и другие. И вот почему.

Дело в том, что при разговоре о «слезинке ребеночка», как правило, упускается одно немаловажное обстоятельство. Этот страстный монолог произносит не сам писатель, а его персонаж – богоборствующий Иван Карамазов в беседе со своим богоугодным братом Алешей. Иван и завершает свою речь вполне богоборчески: «…слишком дорого оценили гармонию, не по карману нашему… столько платить за вход… Не бога я не принимаю…, я только билет ему почтительнейше возвращаю…». После чего Иван слышит из уст Алеши отповедальное: «Это бунт».

Иными словами, весь смысл главы «Бунт» романа «Братья Карамазовы» - не в том, чтобы осудить детоубийство как таковое (да и нелепо было бы подозревать, что Достоевский стал бы вдруг ломиться в столь широко открытые нравственно-правовые ворота). Смысл в том, чтобы поставить вопрос о высшей справедливости - Суде Бога, способном не только спасти душу невинно убиенного младенца, но и простить его мучителя, дабы таким образом восстановить мировую гармонию. «Ты, - обращается Алеша к Ивану, - сказал сейчас: есть ли во всем мире существо, которое могло бы и имело право простить [детоубийц – Д.К.]? …Существо это есть, и оно может все простить, …потому что само отдало неповинную кровь свою за всех и за все. Ты забыл о нем, а на нем-то и зиждется здание…»

Если теперь извлечь это предложенное Алешей Карамазовым «оправдание детоубийства верой» с литературных страниц и перенести в российскую реальность, то, как нетрудно понять, получится очень знакомое и «типично российское» по духу идеологическое оправдание любых, самых избыточных жертв, приносимых народом на алтарь Великого российского государства. Ведь государство - это не что иное, как Святая Русь, на которой Бог, а значит, и его высшая справедливость, почиют независимо от того, в каком конкретно-историческом обличье это государство пребывает в тот или иной момент...

Таким образом, выстраивается примерно такая цепочка, выдержанная в духе «московско-стокгольмского синдрома»: 1) Власть – суровый родитель, и может творить злодейства; 2) Народ – беззащитный младенец, и потому может безвинно страдать ; 3) Но если жива Святая Русь (то есть, русское государство как таковое), мировая гармония не нарушена: народная душа спасена, а власть - прощена.

Однако не следует думать, что Достоевский в этой книге «однозначно осуждает» Ивана и «берет сторону» Алеши. В диалоге двух братьев писатель отнюдь не нравоучает. Он лишь отражает главную «циклическую коллизию» всей российской истории: жажда бунта против отвратительной «тюремной» власти - невозможность выстроить разумный план бунта - как следствие, отчаянная попытка убедить себя в том, что, как говорил другой персонаж из совсем другой книги, «может быть, в этом и есть сермяжная правда»? А затем – новый протестный прилив…

Спор Ивана и Алеши Карамазовых так и остается не завершенным. И он – не о детях как таковых. Это спор о правах человека и о человеческом достоинстве. Должен ли человек мириться с властью, которая обрекает его на вечные унижения и страдания? Или должен бунтовать?

Ответ очевиден. Все зависит от возраста. Ребенок ни права, ни возможности бунтовать против взрослого не имеет. А взрослый – не только имеет, но прямо обязан бунтовать, если кто-то – неважно кто! – покушается на его священные и неприкосновенные права.

Остается решить: сколько лет русскому народу? Ведь если он – еще «ребеночек», тогда при разговоре о бунте начинают сами собой громоздиться «неразрешимые вопросы». Что же станется со «Святой Русью»? А с «высшей божественной справедливостью»? Не будет ли это бунт «против Бога»? Но в случае, когда речь идет о взрослом народе, все эти вопросы уходят на дальний план. Ибо бунт взрослого человека против тюрьмы, в которую его безвинно посадили, - это бунт не против Бога, а во имя свободы.

Вот почему российской власти так важно утвердить в отношениях с обществом нарочито патриархальный стиль. Вот почему всякий раз очередная генерация московских правителей так старательно насаждает свой собственный миф о «невинных младенцах, замученных врагами народа» - «Борисом-Иродом», «буржуями-кулаками», «пиндосами-живодерами». Вот почему кремлевской пропаганде, независимо от ее идеологической оболочки, оказываются так нужны Царевич Дмитрий, Павлик Морозов, Дима Яковлев. «Убойно-детский» архетип – это вечное напоминание народу-младенцу о том, что с ним может стать, если он вдруг «останется без присмотра» со стороны Великого Инквизитора…

По этой же причине тема «слезинки младенца» так завораживающе значима и для российского общества, окруженного великой инквизиторской властью со всех сторон. Общество как будто видит в этом младенце себя, неспособного защититься от страшного и ненавистного «изверга» и уповающего на доброго «боженьку». И не замечает, что и тот, и другой - и «изверг», и «боженька» – все та же вековая российская власть, навечно посадившая «народ-младенец» в холодное отхожее место «в целях правильного исторического воспитания».

И до тех пор, пока российское общество будет считать себя «наказанным младенцем», пока будет всерьез размышлять на тему справедливости или чрезмерности «родительского наказания» - вместо того, чтобы выкатить государству-тюрьме полный счет за все (и не только детские!) погубленные им тела и души, - ничего не изменится. «Биологические омбудсмены» будут по-прежнему убеждать общество сидеть в отхожем месте как можно более смирно. А 500-летний народ-младенец будет по-прежнему бить «себя кулаченком в грудь» и молиться «в зловонной конуре своей неискупленными слезками своими к "боженьке"…»

Даниил Коцюбинский

Перейти на страницу автора