Чернышевский. Из жизни кряклов

В школе учительница мне говорила: «Не прочесть роман „Что делать?“ — это преступление, а прочесть — наказание». Худрук БДТ им. Товстоногова Андрей Могучий решился прочесть Николая Гавриловича Чернышевского вместе со зрителями. Премьера спектакля состоялась в Петербурге 15—16 ноября.

Вплоть до самой премьеры неясно было, зачем Могучему понадобилось экспериментировать с романом, претендовавшим у поколения семидесятников на титул самого скучного произведения в школьной программе. Духовные поиски героев Чернышевского сильно отдавали протобольшевистской революционностью, а потому считались дурным тоном на фоне духовности героев Толстого или Чехова. Помню, как поразил меня в БДТ 1980-х Олег Басилашвили своим «Дядей Ваней». Несмотря на существенную разницу в возрасте, я идентифицировал себя с несчастным чеховским персонажем, из которого не вышло ни Шопенгауэра, ни Достоевского. Но был ли среди моих ровесников кто-то, видевший в себе Дмитрия Лопухова из «Что делать»? Или, тем более, Рахметова, готового лежать на гвоздях, воспитывая волю и стойкость ради будущих испытаний в революционных битвах?

Оказалось, что Могучий сделал простую и, в общем-то, напрашивающуюся вещь. Он наложил на Чернышевского прошедшие полтораста лет и ткнул героев носом в то светлое будущее, о котором мечтали революционные демократы середины XIX века. Ни с кем другим из классиков такого, пожалуй, совершить не удалось бы. Аполитичный Чехов был выше этого, мудрый Толстой — тоньше. Достоевский сам сражался с бесовщиной «светлого будущего». А Николай Гаврилович подставился. И получил за это сполна.

Почему люди в свое время читали «Что делать?» и даже чувствовали, как Ленин, что книга эта их глубоко перепахала? Молодой современник Чернышевского видел, что его замечательные герои стремились отряхнуть со своих ног прах мещанского прошлого и сотворить новый мир — как в экономическом, так и в моральном смысле. Отсюда проистекал успех этого не слишком романтического романа, проповедовавшего разумный эгоизм.

Почему через столетие люди стали над этим романом посмеиваться? Читатель советской эпохи жил в созданном революционерами новом мире и воспринимал Чернышевского, глядя на него через пустой прилавок. Отсюда проистекало тупое безразличие к рахметовским гвоздям. Книга «Что делать?» воспринималась как элемент советской пропаганды, заслуживающий разве что иронии.

Современный читатель и зритель может объективно взглянуть на то, что же вышло из духовных поисков героев Чернышевского. Виктор Черномырдин сказал бы про них: они хотели как лучше, а получилось как всегда. Андрей Могучий визуализировал это «как всегда». Получился ряд одинаковых, одетых в черную униформу героев, среди которых трудно различить людей прошлого и новых людей. Все они напоминают то ли марионеток, которыми манипулирует автор («Рахметов, поди-ка сюда!»), то ли тени на стене, являющиеся лишь внешним признаком затерявшегося в разумном эгоизме человека. Временами в спектакле, скорее, чувствуется атмосфера известного фильма «Матрица», нежели атмосфера России середины XIX столетия.

Чернышевский стремился жестко отделить старый мир от нового, породив в своем читателе надежду на лучшее будущее. В постановке Могучего старый мир вместе с «новым» представляют собой далекое прошлое, из которого ничего путного так и не вышло.

Поначалу новые люди хорохорятся, пытаются выглядеть лучше тех, которые сходят со сцены. Но, по большому счету, ведь это именно они разбудили Ленина, устроившего нам такое светлое будущее, что, проживая в нем, мы невольно грустили по старой доброй России Александра II, которая во избежание худшего засадила сочинителя Чернышевского в кутузку.

При взгляде из XIX века мастерские, основанные Верой Павловной, представляли собой способ избавить работниц от наиболее грубой капиталистической эксплуатации. При взгляде из XXI века они представляют собой все ту же однообразную трудовую рутину, которая не могла осчастливить человека. И потому на протяжении всего спектакля из «мастерской» доносится грустная однообразная песня. Этот стон у нас песней зовется. А ведь хотели как лучше…

Черное однообразие одежд в сочетании с заунывным однообразием песен, дополняемое появляющимся на киноэкране время от времени давящим однообразием сотен станков огромной ткацкой фабрики, — вот светлый новый мир в трактовке Могучего. Тут невольно затоскуешь по непрактичным «отцам» Тургенева, в мире которых было гораздо больше человечности, нежели у детей, организовавших жизнь на разумных началах с помощью эгоизма.

В какой-то момент Вера Павловна у Могучего вдруг осознает, что заехала не туда со всем этим светлым новым миром. Она начинает говорить о высших смыслах в традиционном для русской классики духе. Но почему-то не верится, что мир новых людей еще можно наделить смыслом.

На этом, наверное, можно было бы и закончить, если б спектакль появился четверть века назад в годы горбачевской перестройки. Но мне кажется логичным, что за Чернышевского взялись не режиссеры-шестидесятники перестроечной эпохи, а режиссер-семидесятник нашего времени.

Перестройка стремилась отряхнуть прах нового советского мира, чтобы на его развалинах сотворить самый новый мир правильного, справедливого общества. Сегодня мы со скепсисом глядим на те несколько наивные намерения. Вновь хотели как лучше, и вновь получили как всегда. Получили общество, где воспитанные Верой Павловной швеи все, как одна, поддерживают генеральную линию партии, прочерченную от Москвы до Крыма, и надеются на то, что наложенные на Россию санкции будут способствовать подъему отечественного швейного производства. Ну что ты с таким народом будешь делать?

А ведь находятся люди, желающие вывести миллион совершенно одинаковых, одетых в черную униформу марионеток на протест в надежде с их помощью сотворить, наконец, новый светлый мир либеральной демократии и европейских ценностей. Снова хотим как лучше…

Не хотелось бы домысливать за постановщика, но если ты выходишь к зрителю со словами «Что делать» в дни, когда Россия снова стоит на перепутье, то, по всей видимости, предполагаешь, что спектакль должен быть злободневным и, значит, предлагаешь интерпретировать прошлое применительно к проблемам современности. И вот получается, что нынешний креативный класс — креаклы или попросту кряклы — это те же наивные новые люди Чернышевского, полагавшие полторы сотни лет назад, будто им удастся стать иными, нежели люди старые. А Лопухов, Кирсанов, Рахметов и К° — это не что иное, как кряклы далекого прошлого, стремившиеся с помощью «высокой технологии» разумного эгоизма перевернуть Россию, представляющую собой, согласно обер-прокурору Победоносцеву, ледяную пустыню, по которой бродит лихой человек.

Кряклы сами по себе люди тонкие, обладающие индивидуальностью и полетом мысли. Но, вторгнувшись со своими идеями в ледяную пустыню, они теряются в однообразной черной массе и снова ведут Россию по кругу, не достигая никаких благородных целей. Они вроде бы реалисты, однако на деле функционируют в жанре наивного реализма, как значится на программке спектакля.

Так, или примерно так, читается ныне Чернышевский в постановке Могучего.

Ну и что нам теперь со всем этим делать? Похоже, нечего.

Дмитрий Травин, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге

Перейти на страницу автора