С опорой на бедность

Если и не до конца 2016 года, то как минимум в первую его половину экономика России продолжит сползать вниз. Таковы прогнозы Минфина и Центробанка, которые никто даже и не стремится спрятать от публики. Можем уверенно считать их официальной точкой зрения, поскольку только эти два ведомства руководят у нас текущей финансовой и экономической политикой. На рассуждения премьер-министра, главы Минэкономразвития и прочих лиц, далеких от принятия решений, можно не обращать внимания. Это сэкономит время.

План действий на всю предстоящую эпоху спада был сформулирован шефом Минфина Антоном Силуановым больше года назад и с тех пор довольно последовательно реализуется. Думаю, его пора уже назвать историческим и окрестить «доктриной Силуанова».

Она пленяет простотой. Госрасходы нужно год от года сокращать, пока траты не сойдутся с упавшими из-за нефтяной дешевизны госдоходами. После чего содержание ужатых социальных и казенных секторов станет посильным, потерявшие госпайки люди найдут себе какой-нибудь подножный корм, и жизнь понемногу наладится.

Поскольку нефть сейчас еще дешевле, чем в прошлом году, Силуанов с присущим ему хладнокровием пообещал на днях продолжить урезку бюджетных трат и заверил, что не хочет выкидывать деньги на так называемый «антикризисный план», он же — список лоббистских заявок, несколько вариантов которого циркулируют между хозяйственными ведомствами и президентской администрацией. Звучит понятно и честно.

Прямота и открытость Антона Силуанова естественным порядком привели к тому, что его уже вовсю разоблачают как Князя Тьмы. Но это большое преувеличение. Не Силуанов придумал путиномику, с ее окостенелостью, архаикой и олигархическим засильем. И не он втянул страну в гонку вооружений, которая стала невыносимым бременем. Министр Силуанов является новейшей реинкарнацией инженера Треухова из знаменитого романа — «честного советского специалиста», сооружавшего трамвайные линии в родном Старгороде, приняв советские порядки как некую неизбежную систему координат, в которой приходится работать.

Треухов все-таки запустил свой трамвай. Есть ли у Силуанова надежда, сведя когда-нибудь финансовые концы, запустить какой-никакой экономический рост?

Надежда есть. Вопрос только в цене, которую заплатит за этот рост народ. Сведение бюджета теоретически может приблизить эпоху роста экономики, моторами которого станут дешевизна рабочей силы и сопутствующие ей безработица и бедность.

Повторение последефолтного экономического чуда, когда всего за два года (1999-й — 2000-й) российский ВВП вырос на 17%, сейчас немыслимо. Но кое-какой подъем в принципе возможен, даже и при всех препятствиях, которые путиномика воздвигнет на его пути.

В 2013-м среднероссийская зарплата «работников организаций», т. е. тех, кому не удалось укрыться от статистических служб, составляла около $900 по тогдашнему курсу. В 2015-м из-за падения рубля она снизилась до $550. А в январе 2016-го при номинальной зарплате 32,1 тыс. руб. и среднемесячном курсе доллара 76,3 руб. она лишь слегка превысила $400.

Казалось бы, столь радикальное удешевление труда должно резко усилить позиции российских производителей как на внешних рынках, так и на внутреннем. Делай как можно больше — и все, что будет сделано, при такой дешевизне раскупят. Не дома, так за границей. Что-то подобное произошло в 1999-м. Но сегодня этот эффект едва просматривается — по крайней мере, в отчетах официальных служб.

Причин называют несколько.

Во-первых, высокая, в отличие от 1999-го, загруженность мощностей. Она якобы не дает увеличить производство.

Во-вторых, общее снижение инвестиций. Это значит, что новое оборудование, на котором можно было бы делать больше товаров, просто не приобретается.

И в-третьих, нет сейчас той массовой безработицы, которая была в 1999-м и щедро поставляла кадры предприятиям, которые расширяли производство.

Пройдем по этим пунктам.

«Загруженность мощностей» — понятие абстрактное. Если у производителя и в самом деле возникает острое желание быстро нарастить выпуск, он обычно начинает не с покупки дорогостоящей техники, которую к тому же предстоит еще установить и наладить, а с самого простого — с увеличения степени эксплуатации уже имеющегося оборудования и мобилизации той рабочей силы, которая у него есть. Переходит на двух-трехсменный режим, организует сверхурочные работы. Более дорогие и сложные мероприятия оставляет на потом.

Инвестиции — если они направляются не чиновниками, а грамотными и заинтересованными частниками — вещь хорошая. Нынешнее нежелание инвестировать — признак истощения частного сектора, обескровленного бюрократией, и выражение глубокого и обоснованного недоверия к существующей системе.

Но и без особых инвестиций, и даже при «высокой загруженности мощностей» какой-то всплеск производства все равно должен был бы произойти. А в большинстве отраслей его и сейчас, через полтора года после начала кризиса, не может зафиксировать весь наш сонм надзирающих, учитывающих и контролирующих органов.

Может, чтобы подъем-таки начался, в России не хватает безработных? На этот вопрос ответить труднее, чем на два предыдущих. Безработица — вещь неформализуемая, любые ее оценки более чем приблизительны. Однако посмотрим на те, которые есть.

С первого нашего «рыночного» года, 1992-го, по «дефолтный» 1998-й занятость в России уменьшилась с 72,1 млн до 63,6 млн, а безработица поднялась с 3,9 млн до 8,9 млн. В 1999-м, несмотря на начавшийся экономический подъем, она не уменьшилась. И быстро пошла вниз только начиная с 2000-го. Но и в 2002-м она все еще составляла 5,7 млн при занятости 66,7 млн.

Наличие массы людей, лишенных постоянных заработков, было одним из моторов тогдашнего хозяйственного подъема. Но, как видим, этот мотор заработал не сразу и был не единственным двигателем роста.

К тому же стоит вспомнить, что тогдашний подъем происходил в стране, где десятки миллионов людей откровенно бедствовали. Число россиян с доходом ниже прожиточного минимума подскочило с 31 млн в 1997-м до 42 млн в 1999-м, и только в 2003-м опустилось ниже додефолтного уровня (29 млн). Это определяло логику поведения на рынке труда и отношение к своему рабочему месту.

Не просто безработица, а безработица, соединенная с массовой бедностью, подталкивали производство вверх, а подскочившая благодаря дефолту конкурентоспособность российских производств, руководимых сравнительно свободным в те времена корпусом бизнесменов, открыла окно возможностей для стремительного подъема. Причем все это происходило еще до начала нефтедолларовой эпохи, при достаточно дешевой нефти.

Сегодня нефть снова дешева, и рубль опять обвалился, но остальные составляющие этой формулы не действуют.

Безработных сейчас — 4,4 млн, на полмиллиона больше, чем на старте кризиса. По-настоящему массовое упразднение рабочих мест только назревает. Его предвещают волны страха перед потерей работы, которые прокатываются по самым еще недавно уверенным в себе группам занятых, вроде грамотных и квалифицированных жителей столиц.

Число бедных к настоящему моменту уже успело вырасти раза в полтора по сравнению с минимумом, достигнутым в 2012—2013 годах (15 млн), но и сейчас их вдвое меньше, чем в конце 90-х, да и нынешняя бедность пока не так безысходна, как тогдашняя.

Так или иначе, в текущем году и безработица, и бедность станут расти, а их значение в наших хозяйственных реалиях — увеличиваться. Даже популистские щедроты, которые будут дарованы к осенним выборам, не смогут повернуть этот процесс вспять. Разве что обогатят его добавочным инфляционным всплеском.

В этой своей части «доктрина Силуанова» принесет, наконец, плоды: число людей, готовых больше работать за меньшую плату, заметно увеличится.

Но их вынужденный порыв не встретит прежнего отклика у капитанов оказененного бизнеса, большинство из которых сегодня боится или даже принципиально не желает сколько-нибудь всерьез обновлять и расширять свое производство.

Во-первых, в дебрях путиномики для укорененных в ней людей есть более легкие и безопасные способы обогащения. Во-вторых, уже прошедшие этапы кризиса ознаменовались массовым упразднением небольших бизнесов, то есть как раз таких, которые первыми могли бы начать поглощать высвобождающуюся рабочую силу.

Вроде бы, тупик. Но в действительности — не совсем. Упомянутое упразднение мелких бизнесов сплошь и рядом означает вовсе не ликвидацию, а только переход в теневой статус из официального, стараниями властей становящегося для мелкоты совершенно невыносимым.

Статистики тут нет и быть не может. Но, по экспертным оценкам, полтора года жизни в кризисе стали временем бурного подъема серого рынка услуг и товаров, выдавленного властями за пределы официальной хозяйственной деятельности, охватывающего самые разные сферы, от традиционных до новейших, и дающего кусок хлеба все большему числу семей.

Пусть и окольными путями, но жизнь берет свое. Новые бедные и новые безработные уходят в собственное, параллельное производство. В отличие от оказененного сектора, идеалом большинства предприятий которого является застой, оно стремится к росту — по тем же примерно причинам, по которым все российское хозяйство поднялось в первые последефолтные годы. Сегодня это самая живая часть российской экономики. Хватит ли ее, чтобы остановить общий спад — один из самых интригующих вопросов ближайших года—двух.

Сергей Шелин