Мечтали о Пушкине — получили Путина

Известно высказывание русского мыслителя XIX века Александра Герцена: «Петр бросил России вызов, на который она ответила колоссальным явлением Пушкина». Если попытаться наложить эту формулировку на реформы конца 1980-х годов, начатые в СССР Михаилом Горбачевым и продолженные в России в 1990-е Борисом Ельциным и Егором Гайдаром, то ее придется несколько видоизменить.

Дело в том, что реформы Петра I начала XVIII века действительно были именными. Он был едва ли не единственным их творцом и проводником. Утверждать же, что кто-то из перечисленной тройки — Горбачев, Ельцин или Гайдар определил курс реформ в СССР и России — было бы не совсем верно. Они скорее были их проводниками (хотя Гайдар был, безусловно, наиболее сознательным их творцом). А вот сформулированы они были гораздо раньше, естественно в самых общих чертах, российской (а точнее сказать, московской и ленинградской) либеральной интеллигенцией примерно в 60-80 годы ХХ века.

Так что, если попытаться перефразировать афоризм Герцена применительно к теме этой статьи, то получится так: «Либеральная интеллигенция бросила России вызов, на который она ответила явлением Путина». Для этой интеллигенции такая формулировка, конечно, выглядит обидной, потому что очевидно, что Путин — не Пушкин, а интеллектуалы 60-90 годов XX века мечтали о несколько иных результатах реформ. Но что вышло, то вышло. А вот почему — об этом стоит поговорить подробнее.

Кто-то может сказать, что негоже бить лежачего. Действительно, либерализм как явление в России сегодня повержен на обе лопатки. Наличие некоторого количества так называемых «системных либералов» в экономическом блоке правительства в этом плане ничего не меняет. Крайне монополизированная экономика при политическом авторитаризме, фактически однопартийной системе и несменяемом два десятилетия нацлидере — это, мягко говоря, не совсем то, о чем мечтали лучшие представители отечественного либерализма в 1980-е годы.

Но я и не ставлю здесь задачи лишний раз пнуть либералов за то, что произошло, хотя конечно, есть соблазн сказать: «мы предупреждали…» Мне кажется, важнее понять причины появления Путина и того, почему постсоветская Россия отозвалась на либеральные реформы именно его приходом, а не подарила нам нового Пушкина.

Вообще, часть либералов первой волны после 2014 года (а некоторые и раньше) уже начали понемногу посыпать головы пеплом, обдумывая этот вопрос. Тут можно назвать таких предпринимателей и политиков, как Петр Авен, Альфред Кох, Константин Боровой, журналиста Евгения Киселева и других. Однако большинство из них, анализируя «этапы большого пути» современного российского либерализма, о своих ошибках говорят в самых общих словах. Главный вопрос, который их занимает — это не что было сделано неправильно, а когда. Большинство из них сходятся, что ошибка произошла в 1996 году. Дескать, не надо было тогда так огульно поддерживать на президентских выборах Бориса Ельцина, а вполне можно было согласиться и на Геннадия Зюганова.

Однако для меня вопрос «когда?» — не очень принципиален, потому что временные рамки вообще условны. Вопрос «что?» гораздо важней. Что было сделано советскими либеральными интеллигентами 1970-80-х годов в 1990-е годы не так, в чем они ошибались?

Если отвечать на этот вопрос концептуально, то ответ прост. Ни в чем. Они жили и действовали в парадигме своих взглядов и представлений о советском обществе и о том, как его надо реформировать. Однако если сравнить изначальные политические воззрения советских либералов и итог их реформ в виде нынешней «вертикали власти», очевидно, что ошибки, все-таки были.

Прежде чем разобрать их, сделаю небольшое отступление. Существует достаточно заезженное сравнение Егора Гайдара и команды его реформаторов с «большевиками наоборот». Однако сколь бы банальным это сравнение не выглядело, оно достаточно точно. И Гайдара-внука, и большевиков объединяет радикализм взглядов, который сам по себе является результатом тотальности их мышления: или мы, или они; или красное, или белое.

Философ Николай Бердяев писал в свое время, что эта тотальность русского сознания определяется православной церковью, в которой никогда не было Реформации, которую пережила в позднее Средневековье католическая церковь. Отсюда целостность и неделимость — или все или ничего.

В этом смысле параллели между идеями революционных социалистов-большевиков первого призыва и гайдаровскими реформаторами очевидны. И те, и другие считали, что отстающее от развитых стран российское (советское) общество можно и нужно ломать об колено. И те, и другие считали, что для этого можно и нужно использовать старый государственный аппарат. Ленин, правда, рефлексировал на этот счет несколько больше, чем Егор Гайдар, но в итоге и большевистские реформаторы, и либеральные конца XX века этот аппарат для своих целей приспособили, и он же, тех и других, в конечном счете, перемолол.

Так же, как и революционные преобразования начала XX века, реформы его конца привели, по сути, к преступлениям против собственного народа. И в том, и в другом случае они были обусловлены и теоретическими ошибками реформаторов.

Говоря об одной из ключевых ошибок реформ 1990-х годов, в первую очередь, надо сказать о так называемой «либерализации цен» 2 января 1992 года.

В этот день цены на продовольственные товары в России взлетели ровно в десять раз. Официальное объяснение было таким: цены «отпустили», они и скаканули. Рынок — ничего не поделаешь! Чтобы версия «естественности», «рыночности» такого сумасшедшего десятикратного — буквально с сегодня на завтра — скачка цен, была убедительной, ведущие телеканалы непрерывно транслировали сюжеты из магазинов в регионах, показывая, что там цены несколько отличались от цен в Москве. На то, что при взлете цен в десять раз, их различия в регионах были совершенно ничтожными — на проценты — тогда никто не обратил внимания. Хотя это был существенный момент, поскольку даже в советские времена цены на продовольствие в разных регионах отличались. Для центральной части страны они были одни, для Западной Сибири — другие, для Дальнего Востока — третьи.

Скачок цен на продовольствие естественным образом потянул за собой рост стоимости всех других товаров и услуг, и как следствие, невиданную со времен военного коммунизма инфляцию, которая за год превысила 3000%.

Подозрение в том, что «либерализация» цен на продовольствие 2 января 1992 года имела, мягко говоря, не вполне естественное происхождение, закралось уже тогда. Причем источником его был ни кто иной, как главный творец реформ — вице-премьер, а затем и. о. главы правительства РФ Егор Гайдар. Дело в том, что за два месяца до этого в своем интервью «Комсомольской правде», говоря о формате предстоящих реформ, он отметил, что опасается, что либерализация цен может не привести к их росту.

Гайдар здесь исходил из того, что инфляция в позднем СССР была, но в подавленном административными методами виде. Одной из своих задач он видел необходимость вывести инфляцию наружу, и с ее помощью выровнять искусственно, по его мнению, заниженные «советские» цены с мировыми. Но, как было отмечено выше, он опасался, что если цены просто взять и отпустить, они могут и не подняться.

В качестве примера он привел уже состоявшуюся к этому времени аналогичную реформу в Чехословакии, где цены на некоторые виды продовольствия, например, на мясо, после либерализации не выросли, а наоборот, понизились.

Что ж плохого в том, что цены не повысятся, удивится современный читатель? Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны вернуться к идеологии российских реформаторов и их лидера Егора Гайдара. По их общему мнению, цены в СССР были настолько искусственными, что просто «отпустить» их, как это было сделано в странах Восточной Европы после начала там реформ, будет совершенно недостаточно. По этой причине, сказал Гайдар корреспонденту КП, их (цены) придется «подтолкнуть». В подробности того, кто и как их будет толкать, он, естественно, не вдавался. Однако это признание дорогого стоит.

Дело в том, что «подтолкнуть» цены на продовольствие за одну ночь в десть раз по всей стране, в той, все еще советской, а стало быть, сугубо централизованной экономике, можно было только одним способом. Административным.

Другим косвенным доказательством того, что одномоментное повышение цен на продовольствие в 1992 году было сугубо административным (после чего их с легкой душой можно было и отпустить), надо считать то, что за несколько дней до этого, в декабре 1991 года, правительство Гайдара, которое к тому времени уже включило свою любимую мантру «денег в стране нет», вдруг неожиданно почти вдвое (!) повысило пенсии.

Прекрасно помню счастливые лица пенсионеров, которые отходили от окошек почты с пачками денег в руках, не зная еще, что их и всю страну ждет в самые ближайшие дни.

Конечно, можно было бы предположить, что заранее выплачивая такие деньжищи миллионам людей, Гайдар исходил из предстоящего неизбежного многократного роста цен в результате либерализации, которая и должна была уничтожить эти «излишки». Так оно и произошло — двукратно поднятые пенсии уже через пару месяцев превратились в резаную бумагу, на которую пенсионеры почти ничего не могли купить. Но в том-то и дело, что Гайдар тогда, в октябре 1991, не был уверен в масштабах грядущей инфляции.

Соответственно, будучи прагматиком, он не мог пойти на выплату такой щедрой компенсации миллионам пенсионерам за будущую инфляцию, то есть вбросить в экономику еще больше необеспеченных, как он считал, денег, без гарантии того, что она (инфляция) будет. Но по его же собственному мнению живительная инфляция могла и не начаться!

Единственной гарантией начала масштабных инфляционных процессов было повсеместное повышение цен на продукты, которое мог произвести только центральный орган исполнительной власти — федеральное правительство.

Задним числом в массы была запущена пропагандистская «утка» о том, что гайдаровская либерализация, конечно, тяжело ударила по россиянам, но была вынужденной мерой, потому как «помните, что было?» — пустые полки, отсутствие продуктов на прилавках магазинов и прочие прелести советской экономики.

Помним, конечно, помним… В конце 1991 года я встретил старого приятеля, который в то время как раз ударился в торговлю. «Кошмар, — сказал я ему, — в магазинах пусто, одна минеральная вода рядами!». На что он мне решительно возразил: «Все есть!». «Как есть? Но ведь в магазинах шаром покати!», — не понял я. «Все есть!», — еще раз авторитетно ответил он, и был прав. Продукты на складах были (о чем, кстати, также свидетельствовал сюжет одной из американских телекомпаний, которая проследила за машинами, развозившими продовольствие со складов, но странным образом не доезжавшими до магазинов).

Правительству реформаторов нужны были убедительные доводы обоснованности его будущих действий. Надо было воочию показать россиянам, что «так жить нельзя», как писали тогда газеты, а стало быть «болезненные, но необходимые реформы» неизбежны.

Как говорят в таких случаях, это было не преступление, а гораздо хуже — ошибка. В основу гайдаровского варианта «либерализации» цен легли два ошибочных в целом представления: об избыточности бумажных денег на руках у населения и об искусственности ценообразования в позднем СССР.

Дело в том, что советская элита, к которой относился Гайдар и его окружение, говоря об избыточной массе бумажных денег, исходили во многом из своих собственных проблем. Это у них были лишние деньги, которые они не могли потратить, так, как им хотелось. Возможно, конечно, что некоторое превышение массы наличности на руках у населения над суммой производимых товаров и услуг в позднем СССР действительно было. Но точно рассчитать это было невозможно никакими «математическими методами», которыми пытались поверить советскую экономику Гайдар и его коллеги. Соотношение спроса и предложения должна была решить та самая пресловутая «невидимая рука рынка», о которой так вдохновенно вещали либеральные экономисты, а не волюнтаристские и, как показали дальнейшие события, гибельные методы правительства.

И это уже не говоря о том, что низкие «советские» цены могли бы стать стартовым преимуществом российской экономики, только выходившей тогда на мировой рынок. Тем более что ценообразование в Советском Союзе уже 1960-80 годы во многом было ориентированно на рынок, а зарплаты более или менее соотносились с существовавшим тогда уровнем цен.

Второй этап реформ был еще более страшным. Напомню, что все сбережения советских граждан, за исключением тех, что хранились в чулках, лежали на счетах в государственных сберегательных кассах — предшественницах нынешнего Сбербанка. Естественно, что когда началась свистопляска с ценами после их «либерализации» в январе 1992 года и последующим отпусканием их в свободное плавание, граждане кинулись в сберкассы в надежде спасти хоть часть своих денег. А многие просто для того, чтобы элементарно купить продукты, средств на которые уже не было. И тут их ожидал еще один сюрприз: нажитые годами и десятилетиями тяжелого труда сбережения были «заморожены» правительством.

В тяжелейший час людям попросту запретили забрать то, что принадлежало им по праву той самой частной собственности, о необходимости уважения к которой реформаторы прожужжали им все уши. Это был удар под дых собственному народу. Не первый, но и не последний…

Когда говорят о «лихих девяностых», часто употребляют слово «грабеж». При этом вспоминают про залоговые аукционы, финансовые пирамиды, про то, что предприятия, строившиеся всей страной, за бесценок попадали в руки нуворишей. Все это было. Однако все это меркнет перед таким способом ограбления собственного народа, который назывался «задержки зарплаты». Эти «задержки» на многих предприятиях и в учреждениях составляли несколько месяцев, а то и лет.

В 50-тысячном Анжеро-Судженске Кемеровской области был, например, стекольный завод, на котором мне довелось побывать в конце 1990-х. Так вот, завод работал, выпускал продукцию, которая кому-то поставлялась, а зарплату там не платили пять лет. Люди работали за буханку хлеба в день, за которой еще надо было отстоять очередь после смены. Все эти годы их зарплаты «прокручивались» красным и триколорным директоратом. И никто за это наказан не был. Происходили такие вещи не сами по себе. Добрейшей души реформаторы специально для таких случаев изменили старый советский закон, согласно которому за задержку зарплаты работникам более трех дней полагалось уголовное преследование. Теперь за месяцы и годы «задержек» полагалось лишь административное наказание, да и то символическое…

Я помню серые, осунувшиеся от голода лица рабочих, стоящих в очереди за буханкой хлеба. И все это на фоне образцово-показательного «изобилия» в магазинах…. Именно тогда, в девяностые, резко выросло число самоубийств, люди начали массово умирать от болезней, связанных с недоеданием. Не удивительно, что всего за два года естественный прирост населения (в 1991 году он составил 103 тысяч человек) сменился убылью (минус 750 тысяч человек в 1993 году).

И все это происходило на фоне снисходительной улыбки Гайдара, объяснявшего недотепам-согражданам, что ничего особенного в происходящем нет, что на Западе первоначальное накопление тоже происходило путем грабежа. А по ТВ звучали фразы, мол, шахтерам заполярной Воркуты, которым много месяцев не платят зарплату, надо собирать ягоды и грибы…

Прямым и непосредственны следствием этих реформ стали расстрел в 1993 году Верховного Совета войсками, верными правительству реформаторов, а также две войны в Чечне: 1994-1996 и 1999—2004 годов.

Что касается октября 1993 года, то тогда в центре Москвы столкнулись, прежде всего, два противоположных взгляда на реформы — радикальный и умеренный. Радикалы, представлявшие собой в это время уже не столько реформаторов-идеалистов, сколько лоббистов крупного капитала, требовали гарантий необратимости своих замечательных реформ. Эти гарантии им виделись в сильной президентской власти. Именно поэтому они были горой за ныне действующую конституцию, которую они утвердили тогда с помощью танков.

Внешне то противостояние выступало в форме борьбы за разные варианты конституции, внутренне — за разные варианты социально-экономических реформ.

После победы реформаторов в октябре 1993 году путь для их реформ был расчищен, а вся власть сосредоточилась в руках президента. Однако и вся ответственность за «издержки» реформ тоже легла на него. Всего через год поддержка Бориса Ельцина населением балансировала у отметки 3%.

С этим надо было что-то делать. Именно тогда возникла идея «маленькой победоносной» войны в Чечне. Павел Грачев, которого Ельцин называл «лучшим министром обороны последних десятилетий» обещал взять Грозный за два часа силами одного парашютно-десантного полка. Ельцин, как казалось его окружению, одним ударом мог из крайне непопулярного к тому времени политика, из того, кто не без основания воспринимался в народе как человек, «разваливший великую страну», превратиться в ее собирателя. Перспектива казалась весьма заманчивой.

Как мы знаем, Первая чеченская оказалась ни маленькой, ни победоносной… Отвлечь народ с ее помощью от грабительских реформ не удалось, а вот поднять шовинистические, националистические и реваншистские настроения в российском обществе — вполне.

Вся эта череда ошибок, которые больше, чем преступления, не могла не привести к появлению Путина. Вторая чеченская война, на волне которой «спаситель Отечества» должен был въехать в Кремль, с восторгом приветствовалась не только шовинистами и прочими крайне правыми, но и частью либералов. Лидеры «Союза правых сил» в тот момент, кажется, были готовы вскакивать на танки и мчатся на них в Грозный. А Анатолий Чубайс и вовсе заявил, что «в Чечне происходит возрождение российской армии, утверждается вера в армию, и политик, который так не считает, не может считаться российским политиком».

К 1999 году о «сильной руке», которая наведет порядок в стране, мечтали многие, если не почти все. Ограбленный народ хотел, чтобы новый лидер пришел и наказал бояр, ограбивших его. Бояре, да и другие выгодополучатели либеральных реформ, жаждали гарантий их необратимости.

В обществе сложился умилительный консенсус грабителей и ограбленных на предмет того, кого они хотят видеть у власти. Поэтому, когда Борис Ельцин представил своим преемником выходца из КГБ Владимира Путина, абсолютное большинство россиян, включая либералов из правительства и олигархов, уставших от непредсказуемого и все менее адекватного «царя Бориса», были счастливы.

Впрочем, некоторые из олигархов и либералов потом пожалели — они не поняли и не приняли новые правила игры, а потому не вошли в новый «ближний круг». Можно было бы сказать, что это их проблемы, но как показали последние двадцать лет, не только их…

Александр Желенин