Первомай как запрос на новую солидарность

В нынешние времена, когда любая новость или статья, не относящиеся к COVID-19, начинается словами: «несмотря на эпидемию…» и все прочие темы уходят на периферию общественной повестки, стоит не забывать, что вирус рано или поздно сойдет на нет, а социально-экономические проблемы никуда не денутся. Больше того, не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что развитие текущего мирового экономического кризиса, «удачно» совпавшего с пандемией, будет лишь обострять эти проблемы.

По этой причине на фоне приближающегося Первомая, официально получившего в современной России размытое название «Праздник Весны и Труда» (дескать, «трудитесь, граждане, и о весне в свободное от работы время не забывайте, шашлыки, то-се…) стоит вспомнить, что эта дата — совсем о другом.

Это день памяти о тех американских рабочих, которые были убиты в начале мая 1886 года в Чикаго в ходе разгона митинга работников заводов, требовавших (о ужас!) введения восьмичасового рабочего дня. Тема была актуальной: работали тогда по 12-15 часов, на предприятиях эксплуатировался и труд детей.

Забастовки, начавшиеся 1 мая, охватили около 350 тысяч трудящихся не только Чикаго, но и Нью-Йорка и Детройта. Но центром движения стал именно Чикаго, где бастовало 40 тысяч человек. Полиция оперативно выступила представителем и защитником интересов крупных акционеров предприятий и открыла огонь по рабочим, протестовавшим против привлечения хозяевами штрейкбрехеров. Было убито несколько человек.

После этого протестующие подали официальную заявку на проведение 4 мая на Хеймаркет-сквер митинга, который был разрешен властями. Было уже 10 вечера, мирный митинг заканчивался, к тому же пошел проливной дождь и люди стали расходиться по домам. В этот момент на площади появился отряд полицейских, в который из толпы кто-то (считается, что это был провокатор) бросил бомбу. Один страж закона погиб, остальные открыли шквальный огонь по людям, среди которых были женщины и дети. В результате были убиты и ранены уже несколько десятков человек.

На следующий день полиция начала громить рабочие клубы, были арестованы сотни людей, многих из которых подвергли пыткам. Восемь анархистов, большинство из которых были немецкими иммигрантами, предстали перед судом как организаторы беспорядков, хотя на митинге в Хеймаркет-сквер был лишь один из них. Пятеро были приговорены к смертной казни. Из них четверо повешены, а один покончил с собой в тюрьме. Человека, бросившего бомбу, так и не нашли, да, собственно, особо и не искали…

В память об этих трагических событиях в 1889 году Парижский конгресс II Интернационала постановил считать 1 мая Днем международной солидарности трудящихся. Такова краткая предыстория нынешнего «праздника весны и труда».

В царской России передовые рабочие праздновали его подпольно на так называемых «маевках» — пикниках, где обсуждали свои трудовые и общие политические проблемы страны.

В СССР Первомай почти сразу превратился в один из обязательных советских ритуалов. Советским рабочим полагалось солидаризоваться с рабочими капстран, но никак не друг с другом. Они имели право вступать в единственное в стране профсоюзное объединение — ВЦСПС, которое в свою очередь считалось «приводным ремнем партии», но на деле занималось главным образом распределением среди работников различных социальных благ (например, путевок в дома отдыха и санатории).

Считалось, что проблемы советских людей наемного труда — рабочих, служащих и колхозников — в СССР решены окончательно и бесповоротно и бороться больше не за что. Однако на деле все было далеко не так.

В самом тяжелом положении находились колхозники, которые де-факто и де-юре десятки лет были крепостными «советского» государства. Без разрешения председателя колхоза они не имели права покидать свою деревню. Конечно, наиболее тяжелая форма этого государственного крепостничества была в течение двадцати сталинских лет — с начала 1930-х годов и до смерти «вождя и учителя» в 1953 году. Однако юридически эта позорная форма эксплуатации миллионов советских граждан была ликвидирована лишь в 1974 году, когда колхозники, наконец, получили паспорта. До этого для передвижения за пределами своего села они пользовались справкой, выданной председателем колхоза.

Положение рабочего класса, бесконечно воспеваемого в советских песнях, книгах и фильмах, реально также было довольно тяжелым. Особенно это касалось промышленного пролетариата. На предприятиях постоянно практиковались вторые, а иногда даже третьи смены. Регулярными были «серые», то есть рабочие субботы. При этом оплачивалось это время нередко не как было положено по КЗоТу, а по устной договоренности с начальством, которое свои обещания далеко не всегда исполняло. То есть за тяжелый труд сверх отвоеванных восьми часов люди далеко не всегда получали то, что им было положено по закону. Оправдывалось все это обычно необходимостью выполнения плана и требованиями думать прежде всего о своем заводе, Родине, «а потом о себе».

Однако штурмовщина со вторыми и третьими сменами, с рабочими субботами, повторявшаяся раз за разом в конце почти каждого месяца, вызвалась обычно не «объективными» трудностями. Как правило, она была результатом плохой организации труда и снабжения предприятий и бригад сырьем и материалами. За свой тяжелый труд рабочий в Советском Союзе «вознаграждался» 15 днями отпуска в год, в то время как любой служащий, в том числе, и без высшего образования, имел 24 дня отпуска — яркий пример реального социального статуса советского рабочего.

Полупривилегированное положение интеллигенции в советском обществе ее представителям приходилось отрабатывать государству своеобразной «барщиной», случавшейся обычно осенью. В это время года «товарищи ученые, доценты с кандидатами» в обязательном порядке должны были несколько недель отработать «на картошке» в колхозе или совхозе, а также регулярно направлялись перебирать гнилье на овощные базы.

Таким образом «государство рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции» эксплуатировало и держало под контролем все основные категории своих наемных работников. Помимо этого, оно требовало от них однозначной политической лояльности. Осуждать политическую систему СССР было нельзя. В сталинские годы за это расстреливали или бросали в лагеря, а в более позднюю эпоху отправляли в тюрьмы, психушки и ссылки.

Лояльным государство предоставляло почти полную занятость, гарантированную, хотя в большинстве случаев, невысокую зарплату и различные социальные блага в виде бесплатного образования, медицинского обслуживания и бесплатного жилья.

Когда советский государственный социализм рухнул, бывшие наемные работники за исключением тех, кто удачно вписался в новую экономическую систему, оказались в ней один на один со своими социальными и трудовыми проблемами.

Старые советские профсоюзы после непродолжительной и не очень глубокой перестройки, переименовавшись в Федерацию независимых профсоюзов (ФНПР), заняли обычную роль посредников между работником и работодателем. Их наиболее успешные низовые организации остались на предприятиях фактически в той же роли, которую они играли и при советской власти — социального отдела администрации.

В политической области боссы ФНПР — горой за батюшку царя, а на предприятии — за отца-хозяина. За это трогательное единение власти, капитала и записных «защитников трудящихся» последние уже заплатили высокую цену, получив увеличение пенсионного возраста и непрерывное ухудшение своего экономического положения.

Однако профбоссы продолжают дорожить своими доверительными отношениями с властью больше, чем лояльностью своих рядовых членов, надеясь, что верховный правитель и дальше будет обеспечивать не только их личное благополучие, но иногда решать и некоторые сложные трудовые конфликты на важных для них предприятиях.

Такая патерналистская и в целом совершенно непрофсоюзная модель отношений тред-юнионов с властью худо-бедно работала в России условиях высоких нефтяных цен. Однако ее ждут серьезные испытания в ситуации, когда у элиты заканчиваются источники благ, которыми в тучные годы она милостиво делилась с низшими сословиями.

«Новые» профсоюзы, сосредоточенные главным образом под эгидой Конфедерации труда России, изначально позиционировали себя в единственно правильной роли — как объединения самих работников для защиты своих собственных трудовых прав. К сожалению, массовым явлением в современной России они не стали. Известно лишь несколько крупных предприятий, главным образом с иностранным капиталом, где менеджмент после ряда трудовых конфликтов согласился их терпеть и признавать в качестве равноправной стороны в решении трудовых споров.

Довольно узкая ниша, которую в России сейчас занимают профсоюзы, являющиеся объединениями самих трудящихся, объясняется рядом исторических и экономических факторов. Во-первых, дурной советской наследственностью. Люди просто привыкли, что кто-то должен их защищать. Во-вторых, обратной стороной советского патернализма стал крайний индивидуализм. Сильные, самостоятельные люди, которые привыкли сами решать все свои проблемы, предпочитают договариваться с начальством индивидуально, не объединяясь с коллегами.

Еще одна проблема — распыленность рабочей силы. Люди трудятся сегодня в большинстве случаев в небольших или совсем мелких компаниях, в которых контролировать их гораздо проще, а объединяться особо не с кем. В крупных же компаниях, в которых нет сильного профсоюза, где налажена система давления на работников и их «выбраковки», создать профобъединение в нынешних условиях крайне сложно.

Однако все меняется. Мелкие фирмы на наших глазах разоряются, отчаяние и недовольство миллионов людей будет расти, а квазимонархическая политическая система современной России все больше исчерпывает себя. Не исключено, что в этих условиях у миллионов людей появится запрос на объединение с себе подобными и на новую солидарность.

Александр Желенин