Восемь лет Ефремову — это, на мой взгляд, чрезмерно сурово (в сотый раз повторю, что он виноват и должен понести наказание). Надеюсь, что в следующих инстанциях приговор будет смягчен.
Но я сейчас о другом.
Пишут: «А потому что адвокат у него такой! А потому что он неправильно себя вел! То каялся, то говорил, что ничего не помнит, то признавал вину, то брал свое признание обратно, то признавал снова…» И вот из-за этого своего странного и неадекватного поведения он получил столь большой срок.
Писали в ФБ: в подобных случаях тактика обвиняемого/подсудимого должна состоять из трех частей: признавать вину; каяться; выражать готовность компенсировать ущерб.
Но позвольте! Насколько я понимаю, задача следствия, суда, прокурора и адвокатов — выяснить все подробности правонарушения. Как это случилось, какие причины и всякие сопутствующие моменты. Но так ли важно поведение обвиняемого после (!!!) совершения преступления?
Представим себе два ДТП в одинаковых обстоятельствах. Но один признает вину, кается и обещает любые деньги, только бы помочь семье жертвы. А другой говорит примерно так: «А я не знаю, виноват ли я лично. Такова воля Бога. Ежедневно сорок человек в России оказываются в моем положении. Так Бог захотел. Вот и все, что я могу вам сказать, уважаемый суд».
Значит, первый получит меньший срок, чем второй?
Раскаяние? Бывает «деятельное раскаяние», когда обвиняемый помогает следствию распутать сложный криминальный клубок, например. Но к данному случаю это не относится. Раскаяние — это, увы, чаще всего либо своебразная формула вежливости, либо стремление получить меньший срок, традиционное «я больше не буду».
Нет слов, человек, который кается, бьет себя в грудь, проклинает сам себя и обещает искупить вину — приятнее, чем тот, кто отпирается, виляет, напускает фатализма и вообще молчит. Нам хочется видеть кающегося преступника, и нам противен тот, кто молчит и тем более виляет, меняет показания и т. п.
Но ведь они оба совершили одинаковое преступление. За которое и должны быть наказаны. За преступление, а не за дурное поведение во время следствия и суда.
Иначе получается какой-то детский сад.
Два мальчика разбили каждый по чашке. Все это видели, сомнений нет. Но один говорит: «Марья Иванна, это я разбил, простите, я больше не буду, я завтра из дому такую же принесу, у мамы попрошу!». А другой заявляет, что он чашку не бил, это кошка разбила или Танька Сидорова.
Первого погладят по головке, а второго поставят в угол.
Но суд — это же все-таки не детский сад.
