Стоит ли помнить зло?

Тоталитарное государство, репрессии, ГУЛАГ, — да, все это страшно и плохо, но ведь было да прошло, что же теперь вспоминать, — так говорят сейчас многие трезвомыслящие и относительно ухоженные российские жители. Человеческая способность ужасаться злу, — она должна иметь срок годности? Был ли какой-то здоровый духовный мотив в средневековом нагнетании ужаса адских мучений, в безумных потусторонних картинах Иеронима Босха? А в той навязчивой памяти о лагерях смерти, которую всю вторую половину ХХ века выставляли перед немцами, пока те наконец не исполнились острым чувством вины?

Российскому сознанию все это не очень понятно. В традициях православия никогда не акцентировались образы Страшного Суда, — очень редко можно их встретить на иконах или на храмовых настенных фресках. И когда на ХХ съезде был осужден «отец народов», а в конце 80-х объявлена широкая реабилитация репрессированных под его властью миллионов, — никто особенно не стал задавать вопросов о том, почему такое зло вообще оказалось возможным. Никто особенно не проявил интереса к судьбам ветеранов СМЕРШа или НКВД и не задался целью отделить их от боевых ветеранов Великой Отечественной. И места истязаний государством собственных граждан, — от Беломорканала и Колымы до неприметных «допросно-расстрельных домов», некогда существовавших практически в каждом городе, — так и не сделались точками сосредоточения народной памяти.

Да, есть «Мемориал», — но на его собрания и конференции от силы набирается с десяток-другой человек, — и это в Новосибирске, третьем по числу населения российском городе. Да, есть отдельные подвижники «скорбной памяти», — но 31 октября, в День поминовения жертв государственного террора, — возле мемориального камня собираются не более сотни-двух человек. Это опять же в почти двухмиллионном Новосибирске. А активисты общественной инициативы «Последний адрес», размещающие на стенах домов таблички с фамилиями тех жильцов, кто был отсюда увезен на допрос и больше не вернулся, — их администрации районов и городские власти воспринимают на уровне распространителей сомнительных граффити.

В российском сознании память насилия и страдания, полученная от репрессивной системы, — очевидно находится в подавленном, а то и вовсе напрочь вытесненном состоянии. Видимо, ровно та же история с памятью была и в постсоветской Беларуси.

Психологи объясняют, что человеку свойственно намеренно «забывать» свой травматический опыт, — это оберегает от весьма неприятных мыслей и ощущений. Но таким образом «забытое» не исчезает, — оно продолжает действовать в человеке как его психологический фон, — изнутри, в мягком подсознательном режиме продуцируя все, что было связано с травмой: страх, тревогу, беспомощность, апатию. Кроме того, вне поля осознанности остается сам источник травмы, — с ним избегают контакта, о нем не говорят, его не осуждают. Его тоже стараются не вспоминать. Эффект данного человеческого свойства сказывается в том, что «забытая» травма может воспроизводиться снова и снова, — ведь ее причина осталась нетронутой.

По мнению многих психологов, в том числе и З. Фрейда, — характерное для индивида так же характерно и для общества. Соответственно, феномен «забывания» травмы можно наблюдать в самых широких социальных форматах. И повторяется травма тоже, — постоянно и с размахом. Под травмой, которую все старательно «забывают», — мы понимаем здесь насилие государства над своим обществом.

Конечно, граждане облегченно вздыхают, когда градус этого насилия снижается, — с течением времени и по инициативе самого государства, во главе которого иногда появляются гуманисты или, как минимум, не особенно плотоядные вожди. Но сама формула отношений властей и общества остается без изменений, — государство вершит судьбы, а народ лоялен. Те из народа, кто с большей дерзостью, — пытаются заскочить в «лифт счастливого случая» и подняться поближе к «вершителям», –однако это никак не меняет формулу. А прежнее зло не вспоминается, — какой прок винить судьбу? Тем более, если на сегодняшний день правители сыты и не устраивают «пиры на костях».

Такая власть, будучи сакральной, недоступной, иррациональной и так далее, — живет обособленной жизнью. Сознание не проникает в нее извне; всякая критика разбивается об ее величественное безразличие. Это — совершенное и непредсказуемое политическое животное.

И вот в какой-то момент у этого животного меняется настроение. На деле, — оно может поменяться в любой момент. Власть начинает вдруг хотеть чего-то такого, что прежде ее не интересовало. Ее внимание привлекает то, что раньше оставалось незамеченным. Она хочет больше двигаться, проникать. Ей нужны новые территории, прибыльные угодья. И вот она уже не безразлична и далека от народа, а напротив — возбуждена, заинтригована и пристально всматривается в своих подданных. Но цель ее интереса одна — ей нужны движения и территории. Никаких других логических обоснований, –она иррациональна, как и всегда. И активируется она непредсказуемо, спорадически, — может начать как с центра, так и с окраин.

Эту власть можно сравнить с состоянием постмодерна, — с его авто-референцией, само-цитированием и пародийностью в отношении к каким-либо смыслам. А можно также сравнить ее с состоянием вирусной клетки, которая закрепилась в организме и перестроила его иммунную систему в первую очередь для того, чтобы существовать самой и время от времени обострять фактор своего присутствия. История таких обострений и есть история того насилия, что претерпевает от власти общество. История болезни общества. И это вполне естественная, запрограммированная болезнь, — в силу того, что общество не определило такую власть как вирусную инфекцию, свыклось с ней, а в периоды ее затишья не желает вспоминать про времена острых приступов. Болезнь стала считаться судьбой, нормой. Более того, — многие восприняли болезнь как важнейшую идентификацию, главную «скрепу», — без которой и само общество распадется и сгинет в хаосе.

И власть продолжает свое насилие. События в Беларуси отчетливо показывают, что нынешние «государевы слуги» не лучше, не гуманнее своих предшественников из эпохи «отца народов». Та же иррациональная, безжалостная исполнительность, та же ярость, не различающая ни женщину, ни старика, ни инвалида. То же унижение тех, кто не может сопротивляться. Прошлое зло оказалось выброшено из памяти, избежало нравственного суда, — и вот оно снова здесь.

История сегодня преподносит нам еще один шанс выучить эту аксиому — не должно забывать зло. Ведь природа его такова, что оно никогда не останется только в прошлом, — оно все время сопутствует человеку, оно, так уж есть, — неистребимая часть человека. И оно всегда готово к реализации, особенно, если ему дают безупречно-легитимное обоснование: во имя «национальной безопасности» или, — во имя «законных требований власти».

Каким судом следует судить тех, кто сделались проводниками зла, — это один вопрос. Намного важнее то, чтобы мы не дали злу морального оправдания. Не списали его на исполнение приказов или на «политическую атмосферу». Оно не должно стать для нас «рукопожатным», — как и его представители. Не столь необходимо и действенно будет юридическое осуждение, основанное на международных «правах человека», — сколько осуждение и презрение в глазах и в памяти общества, которое «исполнители приказов» делают сейчас объектом для «исполнения приказов». Именно об этом тот гениальный слоган белорусских девушек, обращенный к силовикам: «вам никто не даст!»

Лишь бескомпромиссным неуважением зла мы сможем прорваться из того проклятого круга, в котором оно воспроизводится без всякого для себя ущерба. Власть, которую больше не станут уважать лишь за то, что она власть, — перестанет быть неуязвимым вирусом. В этом, — надежда, что у нас будет другое, более человечное будущее.

Роман Шамолин