Пропал город?

В чем уникальность Петербурга как произведения градостроительного искусства?
В чем истоки особой петербургской пространственности?
Как петербургское пространство связано с «петербургской идеей» и мировоззрением петербургского периода русской истории?
Почему для Петербурга губительно то, что совершенно нормально для других исторических и очень красивых городов?
Какие аналогии с другими крупными городами мира корректны, а какие заведомо ложны несмотря на кажущиеся очевидными параллели?
Какие пути развития Петербурга плодотворны, а какие для него противоестественны, что и почему здесь делать можно и нужно, а что нельзя ни при каких обстоятельствах?
Настоящий очерк возник как попытка дать предварительные ответы на эти и некоторые другие вопросы. Автор убежден, что от того, насколько правильно эти вопросы будут поставлены, и насколько ответы на них будут поняты и приняты обществом, во многом зависит, сумеем ли мы сохранить и развить Петербург и петербургскую культуру как одно из уникальных явлений мировой цивилизации.

Что самое прекрасное, уникально-прекрасное в Санкт-Петербурге, самое удивительное из его ансамблей, перспектив, зданий, монументов? Думаю, ничто в отдельности, как бы замечательны эти памятники ни были. Уникален сам город как целое: уникален его градостроительный ландшафт, его пространственная идея. Воля Петра, перешедшая в развитие города во времени, пока хватило энергии этого неистового импульса - это и есть основное произведение искусства на Неве. Ансамбли и памятники города подобны драгоценным камням в уникальной диадеме: разбей диадему – и камни пойдут в полцены.

Говорят, Петербург – европейский город. Но в Европе нет таких городов. Аналогий всегда можно найти сколько угодно - и похожих, и исторически мотивированных, хотя бы с теми же Амстердамом или Венецией. Было бы желание. Нос и веснушки от мамы, зубы от папы, а лицо, непередаваемо своеобразное лицо - свое, ни на кого и ни на что не похожее.

В Петербурге уникальны самые начала его: ландшафт места и то, как с этим обошелся основатель города. Нева – не обычная река. На древних картах она изображалась не как река, а как короткий широкий проток между Ладожским морем-озером и Балтийским морем. Петр основал город на островах в самом широком месте этого водного протока, использовал его как внутреннее море, как залив, как морской порт моря Балтийского. Динамическим центром города стало движение мощного водного потока. Простор и распахнутость этого места необыкновенны. Это о нем Пушкин сказал от себя: «широко Река неслася» и от имени Петра: «И запируем на просторе». Неву называли «першпективой», ее ширина и просторы и по сей день собирают все городские картины в единую бесконечную панораму, линейную и круговую одновременно.

С момента основания города за Петербургом утверждался миф города, возникшего на пустом, безлюдном месте, «на болоте». Но на Неве всегда было сколько угодно высоких берегов и сухих сосновых боров. Болотистая низина – в дельте, у впадения в море, как у большинства рек, русло разделяется здесь на множество рукавов с островами, и ландшафт становится низким и топким. Выше по течению невские берега никогда не были безлюдными. Здесь стоял шведский город Ниеншанц. Этот город-крепость возник там, где возникали и многие другие города - не в дельте у моря, а на расстоянии от него. Так рекомендовали еще древние авторы. За это место и шла борьба между Россией и Швецией на протяжении столетий.

Но Петр рвался к морю. Ему было мало вынести столицу фактически за пределы страны, он планировал основать ее глубоко в море, на острове Котлин. Был составлен даже градостроительный план. Но на такое не решился даже он. Однако устроить город, вопреки всему и вся, в архипелаге островов Невской дельты он смог, смог начать строительство и передать свой волевой импульс последующим поколениям.

Как даже самые очевидные недостатки материала под рукой большого мастера обращаются в художественные свойства, так и плоский ландшафт Невской дельты стал основой невиданного рукотворного пространства. Речные рукава дополнились каналами, еще более изрезавшими острова. «Мосты повисли над водами». К естественной невской водной «першпективе» прибавилась «невская першпектива» будущего проспекта. «Першпективы» по суше пронзили пространство, подобно каналам на воде. В месте основания города был заложен собор, его золотой ангел на высоком золоченом шпиле осенил новый «Город святого Петра» и всю Невскую дельту.

Сквозные линии воды. Низкая и плоская, как стол, земля. Ленты гранитных набережных. Пологие арки мостов. Линии домов. Линии предельных высот карнизов. Выше – только к Богу, только стройными, характерными силуэтами куполов, колоколен, шпилей – в избранных, «отмеченных» местах. Эти вертикали всегда невелики по размеру по сравнению с горизонталями и редко поставлены. Менять эту пропорцию нельзя. В ней особая напряженность и лиризм петербургской пространственности. Высоты здесь меряются не метрами. У них иная размерность. Высота сотворена и предъявлена пространственными отношениями архитектурных тем, мотивов и значений.

Из плоскостности места сделали шедевр градостроительного искусства. Нет города, в котором небольшие колебания высот и уровней были бы так значимы. У города на Неве есть особая пространственная грамматика, ею можно варьировать, ею можно играть, но нарушать ее логику нельзя. Без нее нет Санкт-Петербурга. Тогда хоть снова переименовывай город. Тонкие градации высот и распахнутость горизонтальных осей образуют особую художественную бесконечность. В нее нельзя вторгнуться инородной размерностью. Это все равно, что вбить гвоздь в середину картины или демонстрировать возможности подъемного крана на соревнованиях штангистов.

В России традиционно золотили не то, на что есть деньги, а лишь достойное, отмеченное, то, что для всех значительнее, выше всего. И возвышали также избранное: выше то, что выше по смыслу. Две тонкие золоченые иглы по обе стороны Невы – Петропавловский собор и Адмиралтейство – две ипостаси петрова замысла. Все петербургское пространство наполнено смыслами, оно и есть выражение смысла. Когда Петр I умер, храма еще не было. Но шпиль с ангелом, осеняющим город, уже стоял. Под ним во временном строении и отпевали Петра.

Технически выше ангела на Петропавловском шпиле всегда подняться было несложно. Только не хотели этого. Растрелли спроектировал Смольный монастырь с замечательной красоты барочной колокольней выше Петропавловской (по тем временам монастырь был далеко за пределами города). Весь монастырь достраивали долго, а колокольню так и не начали строить. Уже в эпоху капитализма миллионер Зингер просил разрешить в Петербурге построить самый высокий дом Европы. Разрешения не дали. Укоротили. А чтобы прямо на всей невской панораме да чтобы выше всего… Этого не просто не хотели, этого чурались, этим брезговали. Такое намерение сочли бы если не кощунственным, то во всяком случае недостойным и неприличным.

Говорят, что все это история, а сегодня, чтобы выжить, нужно отвечать на вызовы времени. Но в уважающих свою культуру и потому процветающих странах история непрерывна.

Петербург – город-утопия, созданный на пустом, непригодном для строительства месте по воле одного человека. Аналогов он не имеет. Но мы любим следовать примерам развитых стран Запада. Тогда давайте, по крайней мере, выбирать корректные сравнения. Крупных исторических «классических» городов, построенных по идеальному (не сетчатому) плану-образу, немного.

Один из них Вашингтон. Как и Петербург, он создавался как новая идеальная столица с классическими перспективными осями, и к тому же на плохих грунтах. Ближе аналога не найти. В Вашингтоне строительство высоких зданий запрещено во всем городе, и все тут. Чем ближе к центру, тем ниже верхний предел застройки. Самые высокие дома в 14 этажей на окраине, да и там их очень мало. Если кто-нибудь, даже очень важный и богатый, даже с самыми благородными целями (например, для привлечения инвестиций в столицу), захочет построить в Вашингтоне офис выше Капитолия, его отправят к психоаналитику или решат, что это агент бен Ладена. Американские патриоты и так расстраиваются, что далеко на горизонте, где законы округа Колумбия не действуют, в соседних штатах появились высотные здания, которые в ясную погоду дискредитируют панораму их столицы. Что-что, а себя уважать эта нация умеет. В отличие от нас…

Объявлен конкурс на «Газпром-сити» с 300-метровым небоскребом. На Охте, против Смольного, прямо на месте Ниеншанца и в непосредственной видимости от Петропавловской крепости, стрелки Васильевского острова, Эрмитажа. 300 метров – цифра знаковая даже для туриста.

Когда в любом историческом центре хотят всадить небоскреб, то обязательно вспоминают про Эйфелеву башню, и, конечно, в пояснительных записках к проектам «Газпром-сити» это сравнение звучит как одно из обоснований принятых решений. Так и написано: «Париж тоже красивый город, но…». Действительно, сколько французских интеллигентов протестовали, и Ги де Мопассан среди них, а теперь Эйфелева башня – символ Парижа. Пример расхожий и удобный, поскольку, недолго думая, позволяет сразу делить всех на сторонников прогресса и ретроградов. А между тем как раз сравнение с Парижем абсолютно некорректно, хотя в обоих городах и много осей и классических ансамблей.

Париж формировался иначе и устроен иначе. Это город на холмах. Париж не реализованная утопия, не единый образ с ангелом на шпиле в историческом ядре и начале его. Это древний город, еще с античных времен много раз радикально перестраиваемый и переламываемый. Его исторический центр много больше петербургского и состоит из очень разных районов и исторических слоев. Там нет акватории настолько широкой, что вокруг нее все картины города соединяются в одну. Так что человеку, вдруг оказавшемуся на набережной Сены у Лувра, или в Люксембургском саду, или в квартале Маре, или в другом центральном районе, и в голову не придет, что в этом городе есть какая-то башня.

Но посмотрим на дело с другой стороны. Легенда гласит, что после беседы Александра Македонского с Диогеном множество знатных честолюбцев полезло жить в бочки, но царь к их бочкам так и не подошел. После Эйфеля во всем мире множество властных, коммерческих, архитектурных и иных честолюбцев чертят рисунки, в которых наглядно представлено, насколько их башня или огромный дом выше Эйфелевой башни. И так уже больше ста лет…

Но уж если так хочется сравнивать с Парижем, то сравнивать нужно не с башней Эйфеля, а с небоскребом Монпарнас. В шестидесятые годы такие небоскребы задумывались как новое достижение, как выведение Парижа на уровень тогдашних представлений о современных мировых стандартах, их проектирование поручалось ведущим архитекторам. Построили только один, а теперь во Франции уже много лет идет сбор денег. Небоскреб выкупают этаж за этажом, чтобы, когда выкупят, наконец, снести.

Этот пример – хорошая иллюстрация к изречению Гейне о том, что первый человек, который сравнил женщину с розой, был гений, второй – дурак. Мы с этим небоскребом не вторые и даже не двухсотые, а неизвестно какие по счету даже среди очень отсталых стран. Точь-в-точь как те самые парни начала XX века, что закупали в городе галоши, чтоб щеголять в них у себя в деревне в солнечную погоду.

Каждый проектировщик знает, что после 50 этажей высота здания перестает быть экономически выгодной. Лифты, система эвакуации по современным нормам для такой высоты съедают всю прибавку площади. Эксплуатационные расходы в небоскребах исключительно высоки. Окупить их содержание могут только очень богатые арендаторы. В новом, обошедшем все архитектурные издания небоскребе в Барселоне Жана Нувеля, таковых не нашлось. Нерентабельное здание заняли службами городского Водоканала и содержат за счет государства. В даун-тауне Торонто, ввиду отсутствия арендаторов, небоскребы пустуют. Высотные офисы еще не начали сносить, как в аналогичных случаях с жильем, но они уже стоят пустые. Судя по обилию объявлений о сдаче в аренду, такие проблемы возникли и в Филадельфии. Мы во всю размечтались о небоскребах как раз тогда, когда во многих странах начали думать, как от них избавиться.

Показательно сравнение отношения к высотному строительству в новых центрах столиц двух азиатских стран: развивающейся Малайзии (Куала-Лумпур) и развитой Кореи (Сеул). В первом случае, естественно, небоскреб, во втором – полный отказ от них как принцип. Небоскреб не в сверхуплотненном высотном центре на плоском месте – признак отсталой страны, пытающейся сделать символический жест. Тривиальный признак тривиальной ситуации.

В 1930-х годах в Москве хотели построить идеологический небоскреб – Дворец Советов. Тогда его планировали сделать самым высоким в мире, выше Эмпайр Стейт Билдинг. Теперь Москва стремится обогнать Куала-Лумпур. Хотя в общем-то уже все равно, что триста метров, что тысяча… Еще не известно, какая из этих высот лучше угробит город. История повторяется как фарс. Жалкий фарс.

Спор о небоскребах в Санкт-Петербурге удобно позиционировать как диалог архаистов и новаторов. Не знаю, как насчет архаистов, а новаторов, двигателей прогресса, в этой ситуации точно нет. Есть движение по легкому пути стереотипных решений в хвосте давней и уже уходящей моды. Казалось бы, нет ничего проще для привлечения денег, чем всадить небоскреб в исторический классический город. Эти 300 метров напоминают программу «500 дней». И там, и там – самоуверенная попытка декларировать решение сложнейшей проблемы, следуя логике одной, отдельно взятой извилины. Опасность таких деклараций в том, что им присуща обманчивая ясность и убедительность, в то время как аргументация оппонентов выглядит сложной и непонятной. Людям начинает казаться, что не понимать таких очевидных вещей и несомненных выгод может только ретроград или злоумышленник. На таких аберрациях массового сознания держатся успехи революционных переворотов и финансовых пирамид. Но простота хуже воровства. Она оборачивается катастрофой. Хочется верить, что на это раз все окажется не так просто.

Петербург всегда относился к тем городам, где нормирование высоты было возведено в ранг государственной политики. А сегодня в ходу расхожее мнение о том, что историческая структура Петербурга ограничивает свободу архитектурного творчества и, следовательно, инвестиционную привлекательность города. Петербург – это город, которому нужно подчинять себя, встраиваться.

В любой культуре, городе, семье, которые хоть чего-то стоят, есть ограничения, которым с гордостью подчиняются, любят и хотят знать до тонкостей. Ограничение – это то, что создает культуру, язык, искусство. Недаром говорят, что абсолютная свобода мысли может быть только в совершенно пустой голове. Если город имеет свой образ и характер – ищите ограничения, писанные и неписанные, которые этот образ и характер породили. Сложные системы ограничений действуют и в Риме, и в Париже, и в Барселоне, и в Берлине, и практически во всех городах, которые нас привлекают.

Города, которые активно пропагандируют свое «демократическое пространство полной свободы и равных возможностей», как раз эти города построены на самых жестких ограничениях сетчатого плана и равных блоков застройки. Свобода высотности также оказывается более чем эфемерной. Она ограничена множеством жестких регламентов от «небесной линии» до прав соседа. Каждый, кто сколько-нибудь знаком с регламентами Манхэттена, поразится, как много у нас градостроительной свободы. Другое дело, что те культуры научились любить свои ограничения как базовые ценности и воспринимать данные возможности как безграничную свободу.

В петербургском пространстве свобод и возможностей ничуть не меньше, а ограничений не больше, просто они другие. Архитектурные шедевры, созданные нашими предками, подтверждают это. Петербург был едва ли не самым многонациональным и контрастным по социальному составу городом России, который осваивал и присваивал самые разные архитектурные стили и образы. В предреволюционные годы нигде в России не строилось так много церквей в московском и ярославском стиле XVII века. И все они органически вошли в ткань города, как и радикальные здания конструктивизма 1920-30-х годов. Важно только, что, где и как уместно и возможно строить.

Другое дело, когда Эрик Оуэн Мосс заявляет, что Петербург – город красивой, но вялой архитектуры, и ему необходимы «энергетические» инъекции, под которыми он подразумевал нарочитую экспрессивную криволинейность своего проекта Мариинского театра. Высказывания о том, что Петербург – «усталый город», что ему необходимы «энергетические» включения, приходится слышать часто, звучат они и в пояснительных записках к небоскребу «Газпром-сити».

Однако «энергетические образования» в неподобающих местах называются злокачественными опухолями. Таких образований, судя по всему, задумано немало. Вообще, состояние, когда одна из частей организма начинает жить не как элемент, функция целого, а по своим собственным нуждам и законам - такое состояние называется болезнью. В проектах Газпрома на Охте такая болезнь представлена наглядно.

Если говорить о высотном строительстве, то процесс этот начал проявляться еще в 1970-х годах. Тогда у Каменского хватило влияния, связей и упрямства запретить строительство высотного варианта гостиницы «Ленинград». Сейчас рядом с ней в панораме города напротив Петропавловского шпиля выросли громоздкие полувысотные дома. Стройка продолжается, на доме вывешен большой плакат: «Мы будем еще выше». Это сильнейший необратимый удар по всему уникальному целостному образу Петербурга. Да и по всему городу уже много лет сбивается пространственный масштаб: любая реконструкция – пара этажей сверх исторической предельной нормы – и процесс пошел… И, наконец, трехсотметровый небоскреб. Это уже катастрофа.

Пригласили пять мировых звезд. Звезды спели под фонограмму. Среди сотни утрированно оригинальных и в то же время похожих друг на друга небоскребов, которыми полны архитектурные издания, появилось еще пять. И мне все равно, какой из них угробит город. Следующая стадия уже нарисована в некоторых конкурсных проектах: за Газпромом предполагается целый район высотных мегаструктур.

Дальнейшее нетрудно представить. Через два-три десятилетия мы будем жить в одном из множества мегаполисов эпохи застойного глобализма – мегаполисов навязчиво оригинальных и, одновременно, похожих друг на друга. В путеводителях будет указано, где найти Эрмитаж, Адмиралтейство или решетку Летнего сада. «Это невероятно», - скажете вы. Но почему же? Еще недавно невероятной и смешной казалась идея небоскреба в центре Петербурга или уже построенные дома рядом с бывшей гостиницей «Ленинград». А то, что уже произошло с Москвой? Теперь деньги приходят в Петербург. Мужайтесь…

В жизни общества и человека бывают страшные трагедии, после которых, однако, человек, город, страна все-таки поднимаются и даже расцветают или, по крайней мере, сохраняют надежду подняться. А бывает и так, что случилась вроде бы мелочь, но человек понимает, что все кончено, надежды нет…

Так может произойти и с Петербургом как одним из уникальных явлений в мировой цивилизации. Общий пространственный строй города, его уникальный ландшафт и исключительный образ, наконец, сама пространственная идея Петербурга – все это очень хрупко и уязвимо, как бывают уязвимы именно идеальные и прекрасные творения.

Очень немногих изменений достаточно, чтобы идеальный образ перестал существовать и Петербург стал «как все» и потому никому не интересен и никому не нужен. И деньги тогда перестанут вкладывать, и с небоскребами перестанут приставать, и с не-небоскребами тоже, сколько ни проси. Всему этому найдут место поперспективнее и получше.

И все же разве все так безнадежно? Неужели ничего, кроме уже надоевших всему миру небоскребов, на свете нет? Ну, а если все-таки подумать, как следует? Составить программу, поставить задачу так, чтобы и звездам пришлось пошевелить мозгами, как они это не раз делали, а не выпускать свои сверхоригинальные проходные трехсотметровые фаллоимитаторы, пружинки, парфюмерные приборы, стенки, стеклянного оленя на телевизоре или кубики для детей младшего дошкольного возраста. Может, тогда удалось бы создать современный, нетривиальный архитектурный ансамбль, который составил бы гордость города и рекламу Газпрома.

А уж если стратегические интересы непременно требуют красиво возвышаться и господствовать над пространством, то выйди за пределы видимости из центра и, как Петр I, на берегах Невы заложи «Новый Петербург». Новый центр, конкурент старого, как Лондонский Докленд. Кстати, район «Новый Петербург» уже проектировался незадолго до революции. Проект Фомина не был реализован, но вошел в историю архитектуры и петербургской культуры. Рецепты известны и не раз проверены.

И тогда… Твори. Выдумывай. Пробуй. Виват Газпрому!

Олег Явейн, профессор Московского архитектурного института (МАРХИ)