Болонский эксцесс

Двухуровневая система образования максимально заточена под рынок. Но есть вещи, которые нельзя продать сразу. Великобритании, Германии, Франции в рамках Болонского процесса удалось сохранить баланс между фундаментальным и прикладным, нам — нет. И сейчас мы начинаем исправлять ошибки, считает востоковед Алексей Маслов.

— Алексей Александрович, Россия присоединилась к Болонскому процессу, чтобы вписаться в мировое образовательное пространство. Насколько у нас это получилось?

— Начать нужно с того, что вписывались мы не в международное пространство вообще, а именно в европейское, потому что есть и гигантское азиатское пространство — очень неравномерное, есть американское. На тот момент для нас было очень важно европейское.

Что мы получили? Во-первых, транспарентную систему образования. Теоретически, наши студенты могли начинать обучение в России, а доучиваться в любой из стран Европы.

— Но на практике это уже есть?

— Конечно. Например, многие наши студенты, получив звание бакалавра, едут в зарубежную магистратуру. Если бы не двухуровневая система, было бы не совсем понятно, что делать со странным пятилетним образованием, которое в эту канву не очень вписывается.

Во-вторых, многие университеты получили возможности двойных дипломов, и реализуют ее довольно активно по принципу: «2 + 2» (два года обучения в России, два — в зарубежном вузе — для бакалавриата) или «1 + 1» — для магистратуры.

Немало способствует интеграции введение кредитных единиц. Их можно получить практически в любом университете мира, и они будут зачтены в рамках российского диплома. И наоборот. Таким образом, мы получили возможность привлекать иностранных студентов. Например, у меня на занятиях сидят студенты, которые приехали из Европы на один семестр, или даже на один курс — лично на мой. Они получают соответствующие кредиты (мой курс стоит четыре кредита), получают соответствующую справку, и это им засчитывается в рамках их диплома.

Нам пришлось приводить в порядок наши программы, чтобы они соответствовали мировым стандартам. Перейдя на Болонскую систему, мы начали соответствовать основным мировым тенденциям. Например, Китай, не являясь формально частью Болонской системы, обучает по принципу «4 + 2» или «3 + 1», то есть, три года — бакалавр, один год — магистр. Точно такая же система действует в Гонгконге, где формально нет Болонской системы, но есть двухступенчатая высшая школа. Сегодня, благодаря кредитам, мы можем засчитывать дипломы не только европейские, но, например, китайские, японские, гонгконгские.

— Скептики говорят, что теоретически возможность появилась, но у них бакалавриат — три года, а у нас — четыре. И что приезжает к нам иностранный бакалавр, а взять его в магистратуру мы не можем. Насколько критичны такие шероховатости?

— Россия почему-то уверовала в жесткость болонского стандарта, но никакой жесткости нет. В одной и той же стране может встречаться бакалавриат сроком и три, и четыре года — в зависимости от необходимого уровня подготовки. У нас все жестко: «4 + 2».

Нужно понимать, что в рамках одного стандарта, одного этого болонского соглашения, действует множество подсистем. Например, в Германии мы имеем классическую систему «4 + 2», а на Мальте, которая совсем близко от Германии, — «3 + 1». Потому что, в силу исторических условий, она связана с некогда сформировавшимися британскими стандартами. При этом в той же самой Мальте на ряде специальностей все же действует формат «4 + 2».

То есть, не нужно жестко соответствовать. Если ученый совет или методическая комиссия считают, что нужно увеличить срок обучения или, напротив, уменьшить, нужно это делать. Должна быть вариативность. К примеру, ВШЭ со следующего года будет готовить востоковедов по пятилетнему бакалаврскому стандарту.

Приведу другой пример. В Китае долгое время существовала система «4 + 2», но оказалось, что люди не хотят так долго учиться в университете, хотят сразу идти работать. Тогда появилась еще одна ступень высшего образования — специалист, 3 года. Для некоторых специальностей 4 года, действительно, слишком много, поэтому они ввели три, и нормально с этим живут. К слову, после трех лет люди могут ехать доучиваться в Англию или во Францию — в магистратуру.

— И все же, насколько распространена у нас эта практика не в масштабе отдельно взятой Вышки, а в масштабах страны? Как часто наши студенты едут учиться в Европу? Приезжают ли к нам?

— Если мы берем только включенное образование, когда человек, скажем, учится три года в России, а на четвертый год едет в Англию, — оно, к сожалению, у нас не очень развито. Есть объективные причины. Во-первых, в России пока не так много менеджеров образовательного процесса, которые могут точно и хорошо договориться с зарубежными университетами. Это лежит на плечах студентов, которые иногда договариваются, иногда — нет. Во-вторых, у нас нет достаточного количества менеджеров учебных процессов, которые согласовывали бы оценки. Редко встречается, чтобы программы целиком совпадали. Например, курс макроэкономики и курс институциональной экономики могут заменить друг друга или нет? Ведь формально это разные курсы, и соотнести их — особое мастерство. У нас не так много людей, которые могут этим заниматься.

Помимо всего прочего, нужно понимать, что обучение за рубежом — не прогулка. Как правило, в европейских вузах жесткие требования. Многие российские студенты с ними не знакомы. Они рассчитывают просто съездить отдохнуть, что-то послушать, и нередко возвращаются раньше времени.

Сейчас довольно широко практикуются такие инклюзивные поездки в Китай, где очень мало требуют от студентов. При этом страны, где все довольно жестко, например, Великобритания, где, к тому же, нужно платить за это, не слишком популярны.

Есть смысл ехать в другую страну в первую очередь на те курсы, которые по каким-то причинам в России хуже представлены. И наоборот. Например, я читаю курс «Россия в Азии». Очевидно, что в России он читается лучше, чем в любой другой стране. То есть, чаще всего в страну едут на конкретного преподавателя или курс. Но дело в том, что у нас где-то на подкорке заложено, что образование — это абсолютно бесплатная вещь. Платить за месяц или за полгода образования в другой стране многие не готовы даже не столько финансово, сколько психологически.

Кроме того, люди, которые обучались не только в России, но и в других странах мира, почти не имеют конкурентных преимуществ на российском рынке. Тогда возникает вопрос: зачем тратить деньги и время на поездку в Германию, если это вряд ли добавит конкурентоспособности. В то же время в Великобритании или Франции такие вещи ценятся довольно высоко, и играют роль как при устройстве на работу, так и при поступлении из бакалавриата в магистратуру.

— Есть ли какие-то цифры: как много студентов сегодня пользуются возможностями, которые дал Болонский процесс?

— Все зависит от специальности и от университета. Больше всего ездят востоковеды: 40-50% студентов выезжают за рубеж на год. Почти постоянно студенты ездят на короткие сроки: месяц, полгода. Довольно широко распространены такие поездки для международных отношений, и вообще для гуманитарных специальностей. Чуть меньше мобильны науки социального плана, например, экономика. И совсем мало выезжают представители научно-технического сектора.

— С чем это связано?

Возможно, закрытость технических наук досталась нам со времен Советского Союза. Но есть исключения. Некоторые российские вузы стимулируют студентов на международные вылазки. Это ВШЭ, из технических — Бауманка и МИСиС. Но за пределами Москвы и Питера только 10% студентов, а то и меньше, получают возможность инклюзивного образования. Дело в том, что процесс этот обоюдный, однако Россия сама крайне мало приглашает иностранных студентов, если речь идет не о столичных университетах. У нас есть блестящие вузы с высоким уровнем подготовки и инфраструктуры, о которых, к сожалению, в мире не знают — Дальневосточный федеральный университет, Сибирский федеральный университет. Они, на мой взгляд, недооценены мировыми рынками, поэтому система обмена студентами там не работает.

— Насколько открытость образовательного пространства сказалась на утечке мозгов?

— Сказалась. В последние годы количество студентов, которые уехали учиться за границу и остались там, выросло на 10-15%. Мы должны понимать, что человек, который едет учиться за рубеж, в дальнейшем рассчитывает найти себе более перспективную работу. И вопрос утечки мозгов — не про открытость образования, а скорее про привлекательность рынка труда.

— Из нашего с вами разговора можно сделать вывод, что кое-что в плане интеграции в международную систему образования у нас получилось. Теперь давайте поговорим о том, какой ценой?

— На мой взгляд, в результате реформы образования мы потеряли некую фундаментальность. В целом, двухуровневая система образования настроена на максимальную подстройку под рынок, что очень правильно. Так человеку проще получить хорошую работу. Но есть вещи, которые нельзя продать сразу — все, что связано с фундаментальной математикой, физикой, и вообще, точными науками, с изучением филологии или истории. Сохранить баланс между фундаментальными и прикладными науками сложно, но есть страны, которые в рамках Болонского процесса удачно с этим справились: Великобритания, Германия, Франция. Что касается России, у нас появились облегченные требования, и фундаментальность мы потеряли.

Во время реформы в некоторых университетах переход с пятилетки на систему «4 + 2» проходил механически. По сути, на первых порах реформы это была советская система образования, которую просто распилили на две части. То есть — брали и «отрезали» от программы первые четыре года, что для устойчивой системы подготовки по целому ряду наук, особенно технических, было невозможно. Сейчас Минобр исправляет ошибки, принимаются новые стандарты «3++». Но мы должны понимать, что на начальном этапе по этим стандартам обучались сотни тысяч людей, и кто-то, конечно, остался недоучен.

— Мы говорим о реформе образования как о Болонском процессе, но ведь ЕГЭ — тоже часть этой реформы. Часто критика обрушивается именно на нее. Говорят, за границей все получилось, а у нас — нет. Что мы сделали не так?

— Давайте посчитаем, как давно ЕГЭ введен за рубежом! Во многих странах система действует десятилетия, там давно успели набить свои шишки. Когда на Тайване начинался этот процесс, там, по сути, были такие же перекосы. Хотя, Европа, конечно, подходила к ЕГЭ очень плавно.

Еще один момент, за который критикуют ЕГЭ — натаскивание вместо обучения. На самом деле, такая практика есть во многих странах, только она вынесена в отдельный пласт. Например, в Китае, если ребенок хочет поступить в университет, он учится 11 классов, если нет — 10. В Англии тоже есть нечто похожее — так называемый уровень «А», в рамках которого школьников готовят к такому экзамену. Когда же мы говорим о том, что детей просто тренируют отвечать на вопросы, это скорее недостаток подготовки учителей, а не ЕГЭ.

Наконец, посмотрите, как изменились вопросы экзамена, как усовершенствовалась система. Я, впрочем, уверен, что можно было бы избежать всех этих недостатков. Просто в то время система была отдана на откуп нескольким группам, которые буквально на коленке что-то слепили. Сейчас идет ее корректировка. Из-за масштабов нашей страны я не вижу никакого иного пути, кроме как оттачивать ЕГЭ до совершенства.

— Очевидно, в Минобре тоже приходят к этому. В ведомстве готовы вернуть специалитет по ряду направлений подготовки, о чем заявила министр Ольга Васильева. Те же метаморфозы происходят с ЕГЭ: уход от тестов, возвращение сочинений, устного экзамена по ряду предметов. Все это — попытка откатиться назад?

— Сейчас, я так понимаю, об отмене сложившейся системы речи не идет. Нужно развиваться в существующих рамках.

В России система образования, в отличие от западной, всегда была очень «зарегулирована». Раз кто-то сказал «4 + 2», то никак иначе быть не может. Однако сейчас идет переход на более гибкие позиции. И именно это в конечном счете даст результат.

— Вот эта гибкость, о которой вы говорите, откуда берется?

— У нас есть группа университетов — это федеральных вузы и НИИ, которые могут самостоятельно определять стандарты обучения для своих студентов. Это распространяется, в том числе, на МГУ и СПбГУ. Кроме того, большую гибкость имеют федеральные вузы, которые могут принимать свои внутренние стандарты. Для всех остальных есть единый образовательный стандарт. Он разрабатывается учебно-методическими объединениями, которые работают в тесном контакте с Минобром. По традиции, все госстандарты у нас должны быть «причесаны» под единый объем часов, кредитов. Но чем дальше, тем меньше в этих стандартах прописывается обязательного. Например, раньше все курсы прописывались от и до, теперь же появилось много вариативных — по выбору университета. И, кроме того, прописываются уже не названия курсов, а направления подготовки, в рамках которых эти курсы читаются.

— Как вам кажется, для того, чтобы и дальше двигаться по пути международной интеграции, что нужно делать?

— С формальной точки зрения сейчас уже все отработано. Нужно заниматься именно контентом образования, постепенно восстанавливать научные школы, причем, не обязательно это должна быть математика или физика. Не нужно измерять образование только нынешними потребностями рынка. Важно понимать, что человек, который приходит к вам учиться, выйдет через пять, шесть, а то и восемь лет, а за это время многое может измениться.

Кроме того, я считаю, что нужно отказаться от совершенно бессмысленной гонки за международными рейтингами, публикациями в Web of Science и Scopus. Она лишь изматывает университеты, при этом совершенно не отражает реального положения в науке. Правильнее было бы стимулировать создание совместных российско-зарубежных исследований, совместных журналов, в которых Россия играла бы важную роль. Это и будет та самая интеграция, к которой мы стремимся.

Анна Семенец