Россия разделилась на абьюзеров и жертв

Почему мы вдруг взялись искать корни всех проблем внутри себя, с остервенением отстаивать личные границы, даже когда на них никто не посягает, и причем здесь соцсети, обсудили на первой дискуссии Фонда Егора Гайдара из цикла «Кризис человечности», которая прошла в Шанинке.

По словам журналиста, автора подкастов «Так вышло» и «Собака съела дневник» Екатерины Кронгауз, новая чувствительность — это уже термин с коннотацией. «Это о том, что люди стали испытывать чувства там, где раньше они как бы этого не делали. От смешного «Ветер подул — мне больно» до несмешного «Ну зажал он тебя в углу, ну и что? Со мной такое было, и мне было не больно, и ты не жужжи». Новая чувствительность — это как бы пренебрежительный термин, означающий, что люди стали много говорить о своих чувствах», — отметила она.

Откуда же взялась эта тяга копаться в себе, и транслировать это в соцсети? По мнению журналиста, культуролога, руководителя проекта «Полка» Юрия Сапрыкина, разговор о новой чувствительности связан с тем, что появился новый язык чувств, слова для обозначения каких-то переживаний, или источников этих переживаний, которых в нашем языке раньше не было. «Это происходит не впервые. Люди придумывали новые слова для обозначения чувств с древнейших времен. В книге Норы Галь «Слово живое и мертвое» 1973 года издания признанный мастер литературного перевода нападает на неназванную коллегу за то, что она в каком-то французском романе перевела какую-то фразу как «У нее началась депрессия». «Какая депрессия, — пишет Нора Галь. — Нельзя было написать по-русски — она затосковала?» В 73-м году это было нормативом не только русского языка, но и русского сознания. Не было слова депрессия и, соответственно, в известном смысле не было депрессии. Я уверен, что наша эмоциональная гамма серьезно зависит от понятий и терминов, которые эти чувства определяют. Изменения, которые приходят в наш язык, каким-то образом формируют наши чувства и позволяют испытывать или переопределять для себя их содержание. Сейчас чисто механически с появлением нового языка конечно меняется наша эмоциональная палитра. У нас есть какие-то базовые чувства, в которых мы все более или менее совпадаем. А дальше культура и язык подсказывают нам, как их идентифицировать и выражать. Точно так же, как после 1973 года мы научились испытывать депрессию или разучились ее не испытывать», — отметил Сапрыкин.

«Почему ты считаешь, что мы начали чувствовать вследствие появления новых слов, а не потому, что перестали выживать после войны и последующих потрясений, и, наконец, позволили себе разобраться с тем, что мы чувствуем? И вот тут у нас появились для этого слова», — заметила Кронгауз.

Хотя в том, что происходит с нашими эмоциями, действительно, есть некоторая механистичность, согласилась она. «Когда мы меняем слова или значение словам, мы пытаемся изменить наше отношение к самому понятию», — пояснила Кронгауз.

Очень заметна эта история сейчас во всем, что связано с инвалидностью. «Слова, которые были негативными — даун, дебил, имбецил — мы пытаемся заменить на что-то другое, например, человек с расстройством аутистического спектра», — отметила журналист.

Но на самом деле, охват куда шире. «Раньше мы говорили — «Мой муж — козел», а теперь — «У нас были токсичные отношения». Понятно, что во всем этом есть особая механистичность, потому что, если есть слово, зачем ты выдумываешь новое? Однако мы таким образом надеемся, что нам поможет психотерапевт. Точно так же, когда мы меняем привычное «Бьет — значит, любит» на абьюз — это все про надежду, что что-то можно исправить. Когда мы тоску заменяем депрессией, по сути, мы говорим, что это болезнь, от которой есть лекарство, что ее можно вылечить», — подчеркнула она.

Появление новых слов имеет и обратный эффект. «Когда ты начинаешь читать медицинский справочник, тут же находишь у себя все симптомы любых болезней, которые в нем перечислены. Язык чувств и язык отношений в некотором роде действует так же. Когда у тебя появляется название новой болезни, нового страха, фобии, это подталкивает тебя к тому, чтобы это пережить», — заметил Сапрыкин.

В то же время, это же помогает огромному количеству людей, считает Кронгауз. «Раньше ты думал: «Я кусок говна, лежу, бездарно провожу жизнь, ничего не хочу, не могу взаимодействовать с людьми, я ничтожество». А теперь ты говоришь: «У меня просто депрессия, я пойду выпью таблетки», — подчеркнула она.

«Вот об этом я и говорю: примерно один комплекс чувств культура переодевает в разные одежды, и заставляет тебя по-разному их переживать и искать пути — а что с этим чувством дальше делать. То, что при депрессии ты можешь выпить таблетки, радостный факт. Хотя, совершенно непонятно, насколько антидепрессанты, основанные на принципе обратного захвата серотонина, действительно помогают в долгосрочной перспективе. Уверен, мы еще доживем до того момента, когда окажется, что все это было вредоносной выдумкой фармкомпаний. Но я готов согласиться, что новые понятия — это полезно», — отметил Сапрыкин.

Другое дело, что происходит после того, как мы все эти чувства назвали. «Например, ты испытываешь некое чувство, иди и по этому поводу напиши запрос в прокуратуру. Или расскажи об этом в соцсетях, потребуй сочувствия и поддержки, а также того, чтобы твоего обидчика, например, выгнали с работы. Или культивируй его и преврати в политический фактор, сделай так, чтобы это чувство перестало быть твоей индивидуальной проблемой. Сделай его чувством социальной группы, к которой ты принадлежишь, и скажи, что она требует на этом основании какого-то политического действия. В любом случае, это некая история, которую нынешняя культура рассказывает тебе про это чувство и про то, что тебе с ним дальше делать», — говорит Сапрыкин.

Куда сложнее, когда с этой новой точки приходится смотреть в прошлое. С одной стороны, по словам Кронгауз, в истории каждого взрослого человека так сильно поменялась этика со старой чувствительности «возьми себя в руки, не впадай в тоску» на новую — депрессию, токсичность, абьюз, ранимость и обесценивание. С другой, мы про чувства еще не очень договорились. «В результате, если с человеком что-то случилось в прошлом — роман, проблема, травма, ссора, если он это чувство как-то назвал и пережил, нам очень сложно понять и принять совершенно переосмысленное им чувство спустя 20 лет. Возможно, именно поэтому обвинения, прозвучавшие в недавнем фильме про Майкла Джексона настолько постфактум, вызывают в нас много вопросов: Почему так долго молчали? Почему сейчас? То же самое происходило в истории #янебоюсьсказать. Чтобы это как-то по-новому увидеть, чтобы испытать эмпатию, мы все должны со своими чувствами и историями проделать то же самое. В жизни каждого найдутся ситуации, в которых придется переставить себя либо на место абьюзера, либо на место жертвы. У меня были неконвенциональные ныне романы, и, наверное, какая-то неуместная агрессия в моей жизни тоже была. Любая ситуация, которая напоминает о том, что раньше мы жили в каком-то другом мире, толкает тебя посмотреть на себя. Из человека, у которого был роман, и он был счастлив или не счастлив, сделать себя жертвой абьюза, харасмента, злоупотребления властью, и обесценить все, что чувствовал тогда. А ты не хочешь себя ни объективировать, ни обесценивать», — считает Кронгауз.

Однако Сапрыкин полагает вполне естественным, что с течением времени человек вдруг испытывает необходимость про то же самое рассказать какую-то другую историю, в которой то, что казалось ему нормальным и одобряемым, вдруг оказывается некоторым травматичным опытом.

Еще одна примета новой чувствительности или разговора о языке чувств в том, что очень многие вещи, которые раньше понимались в терминах социальных, политических, классовых, мы сейчас психологизируем и уводим внутрь себя, считает Сапрыкин. «Что я имею в виду? Да, мы все переживаем депрессию, потому что в языке это слово есть, потому что терапевт нам разрешил, мы теперь знаем, что это естественно и нормально. Британский культуролог, философ Марк Фишер, который написал книжку под названием «Капиталистический реализм», заметил и другое. Во всех своих текстах он очень подробно доказывал: да, ребят, вы испытываете депрессию, да, это естественно. Но только, знаете, это не ваша психологическая проблема и не проблема ваших отношений с вашими близкими. Просто так устроен поздний капитализм. Так устроено общество, в котором вы живете. Его культурное однообразие, его закованность в рамки, его зацикленность на одних и тех же жизненных моделях и отсутствие вариативности, образа будущего — именно это и вгоняет вас всех в депрессию. И этому обществу, этой системе очень полезно, это в ее интересах — заставить вас всех думать, что это все на самом деле оттого, что у вас 30 лет назад были какие-то проблемы в отношениях с родителями. Оно надевает на вас очки, которые заставляют не замечать более широкой социокультурной обусловленности этого чувства.

У многих вещей, которые мы сейчас начинаем переживать как нашу психологическую проблему, могут быть помимо этого еще и другие источники, причины, корни, которых мы из-за этого психологизирования можем не замечать», — считает Сапрыкин.

Конечно, есть комплекс вещей, которые, с одной стороны, меняют нашу коммуникацию друг с другом, с другой — дают нам больше времени и больше инструментов, чтобы закопаться в себя и как-то по-новому переосмыслить весь предыдущий опыт. Это и появление соцсетей, и распространение психотерапии, и перевод множества профессий в сферу прекариата, заметил Сапрыкин. Но здесь очень важно понимать: Россия открыла для себя психотерапию, и из-за этого начала по-другому чувствовать и впала в депрессию, или это связано с другими процессами? «Давайте на ту часть России, которая ее действительно для себя открыла, посмотрим в динамике, безотносительно психотерапии. Это молодые образованные горожане, пользователи Facebook. Как изменилась их склонность к депрессии до и после 2011 года? Испытывали ли они депрессию вечером 4 декабря 2011 года (день выборов в Госдуму — «Росбалт»)? Случилось ли это из-за того, что они сходили к психотерапевту, или по каким-то другим причинам? Культура заставляет нас очень часто психологизировать какие-то вещи, которые имеют в том числе социальную или политическую причину», — подчеркнул он.

Люди, действительно, зациклились на себе. Все это отвлекает нас от того, чтобы посмотреть на проблему шире, согласилась Кронгауз. «Но много ли ты можешь увидеть в состоянии реальной депрессии, когда мир черно-белый?» — отметила она.

Конечно, нужно все время держать в голове, что уровень осознанности и знания терминологии в обществе очень преувеличен. «Но если посадить всю страну на один год на антидепрессанты, я уверена, изменится абсолютно все, даже политическая система. Мне кажется, огромное количество людей вне зависимости от того, слово в этом виновато или психотерапия, находится в глубокой депрессии», — отметила она. Просто теперь мы все наблюдаем эти выплески эмоций после похода к психотерапевту в Facebook.

«Интересно еще и то, что новая чувствительность очень хорошо легла на новую публичность. Сейчас у каждого по любому поводу должно быть свое мненьице и чувствице. Мысль о том, что вообще-то мы не по любому поводу испытываем чувства или у нас есть мнение, все менее и менее доступна пользователям социальных сетей», — заметила Кронгауз.

«И уж точно исторически мы не привыкли их по каждому поводу выражать. Никогда от нас этого не требовалось и не считалось естественным», — добавил Сапрыкин.

Но как бы мы к ней ни относились, новая чувствительность вызвала настоящую лавину. «Если мы говорим о нашем Facebook, соглашусь, ужасно неприятно, когда один человек написал пост, другого уволили, а мы даже не поняли, в чем был кейс. Но мы то говорим о лавине. И в ней важно не то, что мы нос воротим: вот тут неаккуратно, тут не хватает доказательств. Важно, насколько это меняет общественные нормы», — отметила Кронгауз.

«Помню, какие чувства я испытывал, наблюдая за спором про слово «телочки», с которого в каком-то смысле в русском Facebook началось обсуждение корректности или некорректности гендерного языка и того, должны ли сдвигаться нормы. Я помню, как думал: да, вы конечно правы. Но мы сейчас друг друга трясем за лацканы, а вокруг нас огромная страна, где женщин просто бьют смертным боем пьяные мужья, и для них этот спор о том, корректно ли употреблять то или иное слово, не имеет никакого значения. Теперь я вынужден признать, что это был первый камень, который потащил за собой гораздо более глубокие изменения, которые мы сейчас еще не можем увидеть. Те гротескные дискуссии, которые мы наблюдаем вокруг, уйдут, но настоящие тектонические изменения произойдут, когда все это докатится до самого последнего дома в далекой глуши. А оно без сомнения в какой-то форме докатится. И мы сейчас эту форму даже не можем предсказать. И это история уже не про то, что мы по-другому переживаем какие-то чувства. Она про то, что огромное количество людей осознает: то, что они считали нормальным в своей жизни, это какое-то полное извращение. Разрешать себе, чтобы так с тобой поступали — это невозможно, ниже человеческого достоинства», — отметил Сапрыкин.

Анна Семенец