Юлий Рыбаков: Так поступил бы любой нормальный человек

В первый раз я увидел Юлия Рыбакова в Буденновске летом девяносто пятого. Тогда нам, журналистам, пришлось отправиться в захваченную террористами больницу, чтобы бандиты перестали расстреливать заложников. Депутату Госдумы Рыбакову с коллегами Ковалевым и Курочкиным удалось гораздо больше: они предложили себя в заложники взамен рожениц, и спасли жизни сотни молодых мам и малышей. Об этом и тогда почти не писали, все затмили последующие события: неудачная попытка штурма, переговоры, отъезд колонны боевиков в сопровождении добровольных заложников – среди которых, конечно же, опять был Рыбаков. Если не прибегать к пафосным выражениям вроде «и с тех пор я всегда видел его на переднем крае борьбы с несправедливостью», то скажу просто: трудно не согласиться с тем, что смелый, порядочный и опытный правозащитник был бы достойным уполномоченным по правам человека в Санкт-Петербурге. Но, конечно, говорили мы с Юлием Андреевичем не только об этом.

- Как только губернатор предложила вашу кандидатуру на пост омбудсмена, тут же – в который раз – начали говорить и писать о вашем «уголовном прошлом». У вас остались по этому поводу хоть какие-то чувства – злость, досада, ирония?

- Это скорее вызывает нервный смех. Но, похоже, им просто нечего больше сказать. Людская психология не меняется, Геббельс не зря считал, что врать нужно размашисто и упорно – тогда в это поверят. Нечего стыдиться того, что происходило со мной в 1975-76 годах, я делал то, что было должно. Обо мне говорят как об антисоветчике, но самое любопытное, что я таким как раз никогда не был. Я был советчиком, но выступал за Советы без коммунистов как правящей партии. И это как раз и не устраивало следственные органы КГБ, и именно поэтому я провел полгода в Большом доме на Литейном. Я был арестован по семидесятой статье, «Антисоветская агитация и пропаганда, направленные на подрыв или ослабление советской власти». Именно по этой статье и был выписан ордер на мой арест. Но кроме меня и моего товарища, действительно занимавшихся подпольной работой, КГБ арестовал еще двух девушек, которые были к этому практически непричастны. Нам было сказано: «Если будете упорствовать, девчонки останутся в СИЗО и тоже пойдут по этапу». И я, и мой приятель, ныне покойный Олег Волков, не сговариваясь, приняли каждый всю вину на себя. Я написал, что и размножение запрещенной литературы, и надписи на стенах против режима – все только моих рук дело и больше ничьих. Волков, которого, конечно, допрашивали отдельно, в соседнем кабинете написал следователю то же самое. На нашем месте так поступил бы любой нормальный человек. В результате девчонок отпустили, а мы остались.

- Неужели тогда КГБ был настолько благородным, что выполнял свои обещания?

-Да нет, просто им не нужен был суд над девчонками. О нашем аресте стало известно на Западе, разгорался скандал. А в те годы была прямая установка: минимизировать количество политзаключенных. Или в психушку сажать, или инкриминировать уголовные статьи, или, наконец, устраивать внесудебную расправу. Процессы же по политическим делам устраивать лишь тогда, когда это выгодно для советской власти. Молодые романтические девушки на скамье подсудимых – это было для власти невыгодно. Так что остались мы с Олегом вдвоем. Мне стало как-то даже легче на душе, и начал я объяснять следователям мотивы своих действий. Когда они услышали, что мы за советскую власть, ведь советы – это демократия, но против диктатуры коммунистов, тут они резко помрачнели. Видимо, представили себе подобные речи на суде, и поняли, что их это не устраивает.

- Разве процесс в те времена уже нельзя было объявить закрытым?

- Для этого потребовалось бы объявить нас сумасшедшими, что они и попытались сделать. Но в Петербурге не была так развита принятая тогда в Москве «карательная психиатрия», здесь оказались вполне порядочные психиатры, которые вынесли заключение: «Психически абсолютно здоров». Не вышло, тогда начали искать другие способы. Нарыли кучу материала на людей, которые не имели отношения к нашей маленькой подпольной группке, а просто, давали, например, кому-то почитать самиздат. Потом предъявили нам эти бумаги и сказали прямо: «Если не перестанете нести бред про советскую власть с человеческим лицом, сядут все эти семнадцать человек. Заткнетесь – пойдете спокойно по уголовной статье, а их мы не тронем». Так что осталась в деле только кража аппаратуры.

- А вы что, действительно ее украли?

- А как же. Это были мощные военно-морские радиоприемники, которые позволяли фильтровать сигнал от «глушилок» и слушать радио Би-би-си, которое в это время как раз передавало «Архипелаг ГУЛАГ». Слушать, записывать на магнитофон, потом перепечатывать на машинке, размножать на гектографе и распространять. Собственно, это было то, чем мы в основном занимались. Дело в том, что мой подельник Олег Волков работал в Новой Голландии, а техника эта была уже списанная, и валялась там на складах в ожидании утилизации. Оттуда нам и удалось ее вывезти: кое-что по поддельному пропуску, а кое-что – в кузове грузовика, завернутым в старый и рваный надувной матрас. Этот матрас вспоминают уже тридцать лет, перед любыми выборами, в которых я принимаю участие. Всплыл он и сейчас, перед выборами уполномоченного по правам человека, даром что дырявый.

- Хорошо, хоть не называют голландским шпионом – матрас-то был из Новой Голландии…

- До этого не дошло, но один товарищ на полном серьезе уверял, что я задумывал уплыть на этом матрасе в Швецию. Так вот, мы понимали, конечно, что на сей раз нас могут и обмануть. И конечно, нам с Олегом было бы гораздо интереснее сидеть в колонии для «политических» в Мордовии. Там гораздо более жесткий режим, там могут на год лишить свиданий с родными за непришитую пуговицу, но там сидят совсем другие люди, с которыми есть о чем поговорить и что обсудить. Но мы не могли допустить, чтобы из-за нас пострадали невиновные – и вынуждены были согласится на чисто уголовную статью. Представьте себе, опять не сговариваясь. В результате вместо 70-й статьи нам инкриминировали хулиганство.

- На суде вам тоже пришлось промолчать?

- Да, мы сидели, как воды в рот набрав, хотя суд был очень забавным. В числе прочего нам инкриминировался ряд уличных надписей. Не только надпись на стене Петропавловки «Вы распинаете свободу, но душа человека не знает оков», не только «СССР – тюрьма народов» на парапете Дворцовой набережной или «КПСС – враг народа» на Высшей партийной школе, но и многие другие. Мы писали, например, «Свободу политзаключенным!» по ночам на трамваях в депо – водители не замечали этого, и трамвай успевал поутру проехать полгорода, пока милиция не спохватывалась. И вот представьте, выступает в качестве свидетеля вагоновожатая, и рассказывает, как утром выехала из трампарка, как остановила ее машина ГАИ, как она обошла трамвай и увидела… И тут вдруг судья кричит ей: «Молчать!». На суде ни тексты надписей, ни их направленность не фигурировали, мы стали просто хулиганами, запачкавшими государственное имущество краской. И пошел я в семьдесят шестом на четыре года в лагеря усиленного режима за Полярный круг, северного сияния на всю жизнь насмотрелся. Потом на два года в лесной лагерь в Архангельской области – комаров покормил, топором помахал. Что ж, зато мы знали, что невинные люди не пострадали из-за нас.

- И чья позиция вам, как прошедшему через лагеря человеку, ближе – Солженицына или Шаламова? Первый считал лагерь школой, укрепляющей дух, второй – исключительно растлевающим и портящим человека местом.

- Понимаете, это все-таки были уже не те, не сталинские лагеря. Те лагеря застал мой отец, отправившийся по этапу за свои стихи. Я ведь и родился в лагере, где сидел мой отец и вольнонаемной служащей была моя мать. Они там и познакомились, и в результате появился на свет я – в тюремной больнице города Мариинска Кемеровской области. Отец рассказывал мне про ужасы тех лагерей, про трупы, которые ежедневно вывозили за ворота… Я всего этого уже не застал. Но по рассказам отца и других лагерников, думаю, что прав был Варлам Шаламов. Просто задачи перед ними стояли разные: Солженицын боролся с системой, а Шаламова больше интересовал человек.

- Не тяжело вам будет работать уполномоченным по правам человека в стране, где для выражения инакомыслия впору опять разрисовывать трамваи?

- Моя семья плачет, рыдает и готова уже меня бить за то, что я собираюсь продолжать заниматься тем, чем и так занимался все двенадцать лет своего депутатства. Много чужого горя приходится пропустить через свою душу правозащитнику. И всегда найдутся те, кто скажет: «А вот мне-то он не помог, не сумел или не успел!». И будут правы. Но из тех тридцати с лишним тысяч человек, кто прошел через мою приемную за годы работы в Госдуме, реально удалось помочь половине. Не всем так, как хотелось бы, но многим весьма существенно. Это стоило немалого упорства. На должность уполномоченного по правам человека нужен тот, кто может и хочет выполнять эту работу.

- То есть, если депутаты выберут четвертого июля Наталью Евдокимову…

- Я горячо поздравлю Наталью Леонидовну. Нам нечего делить. Это ведь не привилегия, это тяжкий труд. И тому, на чьи плечи он упадет, можно только посочувствовать. Немало достойных людей за много лет предлагали ЗакСу, но депутаты отталкивают руку помощи. А ведь несмотря на то, что в законе сказано, что уполномоченный по правам человека в Санкт-Петербурге не подотчетен ни губернатору, ни ЗакСу, когда появится уполномоченный, он сильно облегчит жизнь депутатов.

- Может, институт уполномоченного непосильным бременем ляжет на городской бюджет?

- На деятельность всего аппарата уполномоченного предусмотрено полтора миллиона рублей в год. Это чуть больше ста тысяч в месяц, а ведь на эти деньги нужно привлечь не только технических работников, но и нескольких квалифицированных юристов. Сегодня нет ни помещения, ни стульев, ни скрепок. Все нужно начинать с нуля.

- Вас не огорчает, что по закону уполномоченный по правам человека не имеет права заниматься политикой и состоять в какой-либо партии?

- Честно говоря, ничуть. Потому что я никогда политикой в точном понимании этого слова не занимался. Я всегда был правозащитником, и в «Яблоко»-то пошел только потому, что они попросили меня организовать внутри партии правозащитную фракцию – а так бы и оставался всю жизнь беспартийным. Поэтому у меня нет идиосинкразии ни к одному политическому течению, и я готов искать понимание с любым из них, потому что главное все-таки – стараться помочь людям.

Беседовал Дмитрий Мотрич, «Петербургский Час пик» - специально для ИА "Росбалт-Петербург"