Posted 11 января 2008, 11:48
Published 11 января 2008, 11:48
Modified 1 апреля 2024, 23:37
Updated 1 апреля 2024, 23:37
Президент Владимир Путин обещал в этом году «полное обновление» государственной власти: и новый парламент, и новое правительство, и нового главу государства. В конце прошлого он года дал понять, что если и не покидает окончательно коридоры власти, то уходит в тень, освобождая место своему «преемнику», которым, скорее всего, окажется вице-премьер, бывший руководитель главы администрации президента Дмитрий Медведев.
Лично у меня при известии о выдвижении Медведева возникло чувство, будто что-то подобное уже повторялось на моей памяти, причем не один раз. И в самом деле, есть что-то роковое в числе восемь — именно восьмилетиями, а не десятилетиями стоит описывать политическую жизнь нашей страны. Через восемь лет почти все повторяется: сообщающий о своем уходе президент, сменяющий его тем или иным способом преемник, пассивно и почти безучастно принимающий все происходящее российский избиратель… И главное, что лично для меня объединяет все эти три декабря — 1991, 1999 и 2007 — какое-то тяжелое и тягостное чувство утомления и опустошенности. Возникновение этого чувства, впрочем, каждый раз объяснялось по-разному.
В 1991-м все было более-менее понятно. Страна целый год пребывала в состоянии истерического исступления, никто не хотел слушать ни о каких проблемах, общество волновал, по сути, только, один вопрос: когда уйдет Горбачев? Антигорбачевская демонстрация в Москве в марте 1991 года собрала рекордное высокое количество участников, интеллигенция с наслаждением смаковала каждый новый удар со стороны российского руководства и его национал-сепаратистских товарищей по Союзу. Слово «империя» (в ругательном, разумеется, смысле) было у всех на устах. Но большая часть людей явно хотела не столько свободы от империи, не столько свободы вообще, сколько завершения затянувшегося периода неопределенности. Это упрямое и безрефлексивное движение в одну сторону, без малейших попыток задержаться и подумать о последствиях, в наибольшей степени раздражало и ужасало во всех событиях конца 1991 года, завершившегося Беловежской пущей и отставкой первого и последнего президента Советского Союза.
Восемь лет спустя все происходило несколько иначе, но по существу оставляло то же самое ощущение безнадеги. Человек, который восемь лет назад специфическим образом пришел к власти, оказался способен, даже утратив к тому времени всякую популярность, выдвинуть в качестве преемника, по большому счету, никому неизвестную фигуру. А преемник за два месяца, посредством нехитрых политтехнологических комбинаций и грубого информационного наезда телевизионных СМИ на конкурентов, обрел совершенно невероятную популярность. Дело было даже не в достоинствах или недостатках этого кандидата, а в самой форме его предъявления обществу. В 1999-м общество просто исчезло, растаяло, как дым. Точно так же, как в 1991-м — государство.
Ушедший 2007-й вновь продемонстрировал общественную апатию — несмотря на все внешнее и временами острое противостояние власти с так называемыми «несогласными». В период непростого транзита власти, когда возникало пространство свободы, широкий диапазон самых разных возможностей, оппозиция оказалась неспособна предложить власти внятную модель политической трансформации. Общество раскололось на тех, кто восхвалял все действия власти, и тех, кто их проклинал. Никто ничего не предлагал. Между тем представители кремлевского политштаба разрабатывали втайне какие-то хитрые планы, не считая нужным выносить их на обсуждение. Тем более, что и обсуждать-то по существу было не с кем — в удушливой атмосфере всеобщих восторгов и проклятий.
Но самые тяжелые годы каждого восьмилетия — 1991, 1999 и 2007 — все-таки проходят. Что приходит им на смену? Какие они — годы «полного политического обновления» — 1992, 2000 и теперь — 2008? Я бы не назвал их ни особенно радостными, ни совсем ужасными. Это годы надежд на лучшее, годы пробуждения от спячки, годы отрешения от истерики.
В 1992-м возникли первые смутные признаки выздоровления если не разваливающегося государства, то хотя бы интеллигенции. Сложности экономической реформы и последствия краха СССР в виде трагедии Бендер, например, впервые заставили многих интеллигентов усомниться в правильности того курса, который привел Россию к Беловежью. Хотя до признания распада СССР «величайшей геополитической катастрофой XX века» было еще далеко, но то, что гибель великой страны — не повод для ликования, в общем, в 1992 году осознавалось уже почти всеми участниками политического процесса, за исключением день ото дня теряющих влияние радикал-демократов. Да, первые робкие всполохи общественного самосознания окажутся неспособны ни предотвратить трагедию 1993 года, ни разрешить более-менее приемлемым путем кризис власти в 1996-99, но все же эти признаки чего-то нового не прошли бесследно. При всех проблемах нынешнего времени, с моей точки зрения, идеологические постулаты, которые сегодня в ходу, более адекватны, чем те, что проповедовались в начале 1990-х. А значит, та подспудная работа общественного сознания, которая началась в 1992-м, не была лишена смысла.
В 2000 году общественный упадок был отчасти компенсирован началом государственного строительства. Помню, как много молодых людей тогда собирались идти на государственную службу с искренним желанием заниматься чем-то реально полезным Родине — то есть не коммерческим и политическим пиаром в олигархических интересах, а реальной работой в интересах государства. Меня самого тогда на какое-то время захватил этот не слишком, впрочем, долговременный либерально-реформаторский, но безусловно патриотический подъем. Даже занимая левую и потому в целом критическую позицию по отношению к социально-экономическим мероприятиям первого путинского срока, я не мог не признать, что последняя весна реформ была ознаменована какими-то робкими симптомами морального оздоровления после коррупционно-олигархического разложения конца 1990-х годов. Общество тогда будто воспрянуло. И хотя вскоре оно снова погрузилось в спячку, волна ожиданий не прошла бесследно — нынешнее государство, мягко говоря, несовершенно, но оно все же гораздо более эффективно, чем то, что досталось нынешнему режиму по наследству.
Хотелось бы верить, что и нынешний год принесет с собой не только обновление власти, но и пробуждение общества. Прошедшие два восьмилетия доказали только одно: эффективная власть немыслима в России без развитой публичной сферы. Как только общество перестает что-то обсуждать и либо впадает в истерику, либо уходит в беспробудный сон, власть либо падает в пропасть, либо совершает роковые для государства ошибки. И сейчас, может быть, в первую очередь требуются не столько государственные, сколько общественные реформы. Нужно создавать заново «общественность» - именно для того, чтобы она могла служить достойным противовесом государственному аппарату.
Нужна совершенно новая журналистика. Так сказать, журналистика «без понтов», не навязывающая свое, чаще всего дилетантское, видение читателю («типа я сейчас вам расскажу, как все оно есть на самом деле, а то вы, лохи, ничего не знаете»), а помогающая ему разобраться в сложных вопросах современной жизни — от различных аспектов государственного строительства до проблем культуры. Журналистика, не стесняющаяся показывать мир противоречивым и многогранным, не путающая компетентность с дилетантским «всезнанием», от которого за версту веет либо дешевой конспирологией, либо проплаченной заказухой.
Нужна публичная философия, философия самих основ современной социальной жизни. По словам выдающегося ее сторонника Уолтера Липмана, «эта философия является оплотом институтов западного общества <…> Только исходя из положений данной философии, можно сформулировать внятные и работающие концепции всеобщих выборов, верховенства большинства, собраний представителей, свободы слова, лояльности, собственности, корпораций и добровольных ассоциаций». Действительно, как может общество в лице, скажем, политических партий предлагать какие-то серьезные реформы государственных институтов, если никто в стране не может внятно объяснить, а зачем, собственно, все эти институты существуют?
Нужны, наконец, какие-то полноценные экономические идеологии. Не рекомендации якобы нейтральных экспертов о том, как надо сделать все правильно, а опирающиеся на определенные теоретические и ценностные постулаты экономические школы — либертарианская, социал-демократическая, государственно-протекционистская. Следует помнить, что партийная борьба в западных странах — это в первую очередь бесконечное и принципиально неразрешимое до конца в индустриальную эпоху выяснение отношений между сторонниками различных экономических идеологий. Никто не имеет монополии на безусловную истину — но кто-то, возможно, более важен для национального развития, причем в данный момент и в данное время.
Наконец, нужно что-то делать с судами. Думаю, новому руководству страны вообще следовало бы вынести вопрос судебной реформы на первый план. Нужно либо поддержать эксперимент с введением судов присяжных, либо отказаться от него. Что недопустимо, так это постоянный отказ присяжным в доверии по тем или иным политическим основаниям, как это произошло, в частности, с делом Аракчеева-Худякова. И, опять же, у общества при нынешнем уровне публичной сферы отсутствует механизм обсуждения и осмысления судебной проблемы, адекватный для верификации результатов тех или иных преобразований.
Я не особенно верю в какую-то спонтанную самоорганизацию общества, уж тем более — в популярную в 1990-е теорию о возникновении общества из рынка и частной собственности. Общество именно строится, только ее строителями не могут быть исключительно бюрократы. Ими должны быть, в первую очередь, общественные активисты, которые могут быть поддержаны в своих начинаниях властью, крупным и мелким бизнесом, ведущими академическими институтами и т.д.
Хочется верить, что в наступившем году нам будет суждено сделать несколько шагов по этому, в точном смысле слова - либеральному пути.
Борс Межуев, руководитель международного отдела журнала «Смысл», ведущий рубрики «Смысл недели»