«Театральная среда — не сахар с мармеладом»

Минувшей зимой «Петербургский театральный журнал» большим вечером в Учебном театре при изрядном стечении публики — авторов, героев и читателей — отметил свое 20-летие. Все 20 лет журнал возглавляет бессменный главный редактор Марина Дмитревская. Она рассказала корреспонденту "Росбалта" о судьбе отечественной театральной критики, об опасной профессии "говорить правду людям с больным самолюбием" и о трагически проигранной истории с Домом ветеранов сцены.

— Вы — действующий критик и одновременно профессор театроведческого факультета Санкт-Петербургской академии театрального искусства. Критика в России возникла как разновидность прозы, то есть художественной, артистической деятельности. А театроведение - вроде как наука, значит, ею занимаются не художники, а ученые. Где граница между театроведом и критиком?

— Действительно, отечественная театральная критика началась под перьями первых русских литераторов. Карамзин написал первую рецензию. Портреты актеров, театральные фельетоны, эссе «актер в роли» принадлежали Жуковскому, Вяземскому, Шаховскому, наконец, вспомним пушкинские «Мои замечания об русском театре». Но все-таки критика — не литература в чистом виде, не сочинительство. Как телефон переводит звуковые колебания в электромагнитные и обратно, так и режиссер берет пьесу и переводит вербальный ряд в пространственно-временной, а мы снова переводим его в слова. Чтобы читатель ощутил эмоциональную и образную природу того, что мы видели. Ведь спектакль закончился в 10 вечера и никогда больше не повторится: завтра придут другие зрители, у актеров будет другая температура, на дворе другая погода, и спектакль получится другим. Но при всей субъективности восприятия каждого из нас мы работаем все-таки не с придуманным образом спектакля — есть вещи, которые можно зафиксировать достаточно точно: мизансцены, костюмы, «картинку» в целом, общую концепцию. Я, кстати, обязательно сразу записываю.

— Ваши недруги как раз обвиняют вас и ваших учеников в том, что, уткнувшись в блокнот, вы не видите сцену.

— Я записываю вслепую, не глядя. А что, мои гипотетические недруги хотели бы, чтобы я описывала свои приблизительные воспоминания, а не то, что было на самом деле? Если я пишу после — это мемуары, а самое точное слово возникает в миг спектакля, в минуту эмоционального подключения к нему. Но, честно признаться, то, чем мы занимаемся в последнее время, я критикой не считаю, это гибрид журналистики и беглого театроведения. Сейчас ни у кого нет времени смотреть спектакль по нескольку раз, жить с ним, буквально перевоплощаться в него — как актер перевоплощается в образ. А надо бы записывать какие-то мысли, дать им отстояться, писать постепенно… И у читателей нет охоты и возможности читать длинные тексты. Все 20 лет существования «ПТЖ» мы пытались сохранять критику как профессию, но это все труднее… Что же касается театроведческой науки — да, я выучена, воспитана как театровед и владею всем инструментарием, разработанным так называемой формальной ленинградской школой театроведения: анализом драмы, спектакля и т.д. Страшно люблю историю театра, вот сейчас заканчиваю докторскую диссертацию…

— Про что?

— «Театр Резо Габриадзе как эстетический феномен». Но это труд не для «широкого круга читателей, интересующихся театром», это чисто научная работа, с исследованием источников, и я ощущаю от нее большую радость.

— Зачем набирать на театроведческий факультет столько народа?

— Вы, возможно, удивитесь, но ощущается большой дефицит театральный критиков. Говорю как главный редактор. Не могу сказать, что у нас такие уж россыпи хороших авторов, и совсем немного текстов, которые вызывают восторг. Есть надежда, что на каком-нибудь курсе родятся новые Майя Туровская, Инна Соловьева — путь дети учатся, жизнь покажет. Кто-то из них становится историком, а кто-то идет в театры заведующим литературной частью или в PR-отделы, на радио, на телевидение. Я когда-то настояла, чтобы у нас был семестр работы в разных жанрах — нужно уметь брать интервью, писать анонсы, аннотации, фельетоны, некрологи, мистификации, эссе. Наши студенты получают разветвленное гуманитарное образование и без работы не остаются.

— Люди театра всегда ненавидели критиков. Не секрет, что и вас многие не любят. Как вы справляетесь с направленной в вашу сторону негативной энергией?

— Не думаю, что это корректный вопрос. А кого любят? Я таких не знаю, жизнь идет не в этих категориях. Влас Дорошевич давно сказал: «Россия — страна, где все друг друга презирают». Увы, он прав… Не могу сказать, что живу в волнах негативной энергии, но если она накатывает, стараюсь ее не замечать. Да, наша среда — не сахар с мармеладом. Прихожу на премьеру или на какую-то театральную тусовку и понимаю: с этим у меня сложные отношения, и с этим, и с этим. Но задаюсь вопросом: а хочу я, чтобы они были простыми и легкими? Нет. В конце концов, я не тенор, чтобы всем нравиться. Знаю, что честно делаю свое дело, профессионально ни разу не соврала, ни разу не пропустила заказухи, не написала что-то, руководствуясь дружеской привязанностью. Значит, перед тем, кто располагается несколько выше нашей тусовки, моя душа чиста и совесть спокойна. Я человек верующий и молюсь за своих врагов, ставлю свечки в надежде, что Господь их вразумит. Но сказать, что хорошо ко всем отношусь, не могу, это было бы странно: вокруг полно эстетического и этического безобразия. Несколько раз в жизни давала себе зарок: видишь что-то дурное — не реагируй. Не получается. Вижу художественное барахло — срываюсь с цепи. Не могу пройти мимо театрального ужаса. Это происходит абсолютно помимо меня. Нравственное чувство и эстетическая совесть не позволяют молчать. А вообще у нас очень опасная профессия — говорить правду людям с больным самолюбием…

— Под обложкой журнала неизбежно сходятся авторы и герои, которые зачастую терпеть друг друга не могут. Как удается лавировать в этом море противоречивых отношений?

— Легко! «ПТЖ» с самого начала замышлялся как свободная территория, где критерием могут служить только увлекательность текста и профессионализм автора, но не его воззрения. Если редакция не согласна с ними — у каждого есть право написать другой текст. Или мы можем заказать его — и он будет стоять рядом. Я абсолютно толерантно отношусь к любым мнениям, лишь бы текст был хороший.

— Когда недавно возникли проблемы с финансированием сайта «ПТЖ», редакция объявила сбор пожертвований. Как вы оцениваете результаты этого краундфандингового проекта?

— Нам нужно было 500 тыс., мы собрали 480. Большое спасибо всем! Хотя я надеялась на лучшее, так сказать, в индивидуальном плане — в списке тех, кто помог, не нашла многих наших друзей, которые уж пятьсот-то рублей могли бы кинуть. Люди делали перепосты в социальных сетях — «Помогите ПТЖ!», но сами ни копейки не дали. Конечно, я ни на кого не в обиде, просто это любопытно с психологической точки зрения.

— А почему на сайте «ПТЖ» появилось сообщение «Сбор средств закончен»? Ведь деньги никогда не помешают — не на сайт, так на бумажную версию…

— Этот проект придумали наши молодые сотрудники, которые мыслят не так, как коллеги пенсионного возраста, не понимающие, что это совершенно нормальная форма существования гражданского общества. Но тут как раз история про наш город — кое-кто писал, в том числе слал письма моим друзьям: мол, как не стыдно Дмитревской попрошайничать? Как будто я собирала эти деньги себе в карман! «ПТЖ» — единственный профессиональный театральный журнал нового времени, который выходит два десятилетия без перерыва, и за эти годы никто не украл ни копейки! У всех членов редакции есть ключ от сейфа, любой может в любую минуту проверить кассу и отчетность. Мы решили не продолжать сбор средств, потому что это не по моей нервной системе — я реагирую на такие обвинения слишком остро, до слез.

— Вы много лет боролись за сохранение Дома ветеранов сцены на Петровском острове. Чем сердце успокоилось?

— Это трагически проигранная история. В свое время план Союза театральных деятелей продать землю, которую занимает ДВС, вызвал скандал, дошло до Путина, выделили спонсорских $5 млн на ремонт (так СТД объявлял необходимую сумму). Они… чтобы снова не попасть под суд за нанесение ущерба чьей-нибудь репутации, не скажу «были разворованы» — но их непостижимым образом не стало. Потом СТД передал дом администрации президента (хотя два гектара стоят огороженные — они вроде как остались за СТД, но гулять по ним будут уже не наши ветераны). Администрация президента роскошный ремонт таки сделала, но дом сократился на 50 комнат — туда перенесли прачечную, лазарет, все остальное, что стояло на тех двух гектарах, судьба которых пока мне непонятна. Еще располагаю сведениями, что из 700 предметов антиквариата на место пока вернулась половина, судьбу остального еще предстоит выяснить. Сейчас ветеранов, которые не умерли в процессе этой эпопеи — а умерли многие, — с большой помпой вернут назад. И они свой век там доживут, наверно, даже с хорошим уходом. Но дальше старые актеры смогут туда попасть только по особому представлению, поскольку, согласно постановлению Медведева, из Дома ветеранов сцены он перепрофилирован в Дом ветеранов государственной службы. Финита…

— Вы встречались практически со всеми крупными деятелями российского театра последних 30 лет. Кто оказал на вас самое большое влияние?

— Резо Габриадзе. У него поразительный глаз, Резо — человек, который все воспринимает как искусство и превращает в искусство. Конечно, за четверть века общения он «поставил» мне художественное зрение. Эдуард Кочергин. Это тоже уроки художественности. Когда-то я одновременно принялась записывать рассказы Габриадзе и Кочергина, потом Эдуард Степанович начал писать сам — и стал не только великим художником, но и великим писателем. Он меня называет своей литературной крестной, а по жизни он мой крестный отец. Конечно, Володин. Не могу сказать, что он меня как-то воспитывал — Александр Моисеевич считал себя слишком несовершенным, чтобы кого-то поучать. Просто он был очень близким человеком. Даже в шутку удочерил меня. А научилась я многому у Кирилла Юрьевича Лаврова. Видела его в тяжелые минуты — в растерянности от того, что про него несут люди. Думала: уж если Лавров в свои 75, при его авторитете и положении, так реагирует на человеческое отношение, мне-то что остается? Классный, между прочим, список. Повезло мне…

— Вам в этом году исполняется 60. Не думали о преемнике?

— Не то слово! Мой рабочий день длится не меньше 12 часов, кроме журнала у меня ведь четыре курса, полная профессорская нагрузка. Плюс я каждый месяц куда-то езжу, обсуждаю спектакли, пишу. Но устаю не от творческой работы, а от ответственности за это хозяйство. От того, что надо ругаться с начальством, искать деньги (каждый год — с нуля), писать заявки на гранты. Мы сидим в подвале, где нечем дышать, люди стали часто болеть. И то трубы прорвет, то снизу затопит, то крысы-блохи активизируются. На самом деле бытовые наши условия сколь художественны, столь и позорны для культурной столицы, где выходит журнал, занимающий первые места в европейских рейтингах. Я давно, вытянув руку с эстафетной палочкой, ищу, кто ее подхватит. Никто не хочет! Но руку я не опускаю…

Дмитрий Циликин