Евтушенко и мы

Совсем недавно, буквально на днях, в одном из столичных залов был вечер поэзии — чтение стихов поэтов-шестидесятников. О скорой смерти Евгения Евтушенко еще никто, естественно, не догадывался.

Мероприятие оказалось достаточно странным. Молодые артисты (молодые, но профессиональные — как настоящими были и деньги за билеты) то и дело забывали слова и почти открыто подглядывали в электронные ридеры. Нечто, прямо скажем, новое для театра.

Из Евтушенко, были выбраны «Голубь в Сантьяго» — то место, где главный герой пытается догнать спортсменку, в которую он с первого взгляда влюбился, и сбрасывает костюм и ботинки, дабы бежать с ней вровень. А также безбожно сокращенная «Ярмарка в Симбирске» из «Братской ГЭС» — эпизод, где гимназист Володя Ульянов поднимает из грязи пьяную бабу (уж не знаю, было ли что-то подобное в реальности).

Любопытный выбор для совсем молодых служителей муз, уже не убежденных в том, что стихи надо учить.

Я не очень любил Евтушенко во дни моей юности. По возрасту я не застал молодого Евтушенко — властителя дум и стадионов. «Братскую ГЭС» мы проходили в школе, это тяжелое испытание для книги, его Пушкин-то не всегда выдерживает, а Евтушенко — скорее «нет», чем «да».

Взросление моего поколения в годы «застоя и перестройки» пришлось на такие поэмы Евтушенко, как «Голубь в Сантьяго», «Мама и нейтронная бомба», «Фуку», а также роман «Ягодные места». Произведения, созданные человеком богатым, успешным, разъезжающим по заграницам и очень занятым собою. Сами же произведения оказались весьма «неровными».

Было в моей жизни интересное совпадение: выход в свет «Ягодных мест» застал меня вот именно, что в ягодных местах — в Забайкалье, куда занесло проведать друга, служившего там в армии. В газетном киоске на станции Могоча громоздилась толстенная кипа этих желтых номеров «Роман-газеты», которые никто, кроме меня, не брал.

А в Москве этого было не достать: при засилье цензуры читающая публика кидалась на все, мало-мальски нестандартное. С советско-интеллигентским воспитанием мне не пришло в голову закупить всю пачку, довезти до столицы и там распродать или, может быть, раздарить, зарабатывая авторитет.

Проза показалась довольно-таки ужасной. Уже то, что положительного героя звали Сережа Лачугин, а ничтожного подлеца — Эдуард Ситечкин, который «вырос в высотном доме, но в подвальном этаже» (кстати, неплохой задел для сюжета, а автор из него слепил карикатуру). И этот Ситечкин убивает из ружья медвежонка, а медведица дерет его самого… Боже ты мой! Таких линий было несколько.

Возможно, в Москве я не стал бы этого читать. Но поскольку волею судеб роман попал мне в руки как раз там, на бескрайних сибирских просторах, где я никогда не был, и где оказался на считанные дни… И тогда же имел место поход за ягодами, с офицерами — и мы «простым голосованием», поднятием руки остановили товарный поезд на Транссибирке, и втаскивали в заднюю кабину тепловоза здоровенный мешок кедровых шишек и ведро брусники. На этом фоне какой-то возникал «читательский драйв» — все-таки, автор «отсюда».

Много лет спустя я вдруг подумал, что вся «доза жесткой сибирской романтики», так незадачливо растянутая на «Ягодные места», когда-то уложилась в два четверостишья того же Евтушенко, только молодого, из 1950-х:

Играла девка на гармошке.

Она пьяна была слегка,

И корка черная горбушки

Лоснилась вся от чеснока.

Играла девка на гармошке,

О жизни пела кочевой,

И топали ее галошки,

Прихваченные бечевой.

Этими стихами он покорил чопорного белоэмигрантского литератора Георгия Адамовича.

«Голубь в Сантьяго» — это жесткая динамичная драма о юности, любви и смерти. К сожалению, дыхание эпохи — канун пиночетовского переворота в Чили — там не особо ощущается. Те чилийцы, о которых идет речь, живут вполне себе неплохо, и непонятно, из-за чего все рушится. К тому же — ну, «не натянул» автор на убедительную причину для самоубийства главного героя.

Но больше всего меня как-то задело, что ли, одно место из поэмы «Фуку». Там лирический герой рассказывал, как его, такого ныне благополучного, столичная обслуга упорно отказывается уважать.

Сказала девочка в Зарядье:

«У вас, мущина,

Есть что-то бедное во взгляде…

Вот в чём причина!»

И я тогда расхохотался. Конец хороший!

Я бедным был. Я им остался.

Какая роскошь!

Думаю, многие из читателей тогда крякнули: «Однако!» Впрочем, Евтушенко вовсе ведь не отрицал, что материально он богат. А что до «бедного во взгляде» — так это чистая правда, достаточно посмотреть на любое его фото, любого возраста.

Много утекло воды, прежде чем пришло и мне время, проходя по книжному развалу на Бульварном кольце, где старая московская интеллигенция распродавала свои библиотеки, купить за гроши «Братскую ГЭС» и «Казанский университет». Те тонюсенькие книжечки, незатейливо, но весьма удачно оформленные пером 1960-х.

История потихоньку возвращает нас к раннему Евтушенко. Возвращает не так, как хотелось бы.

Помнишь, как глаза глядели

в окна отрешенно,

как по насыпи летели

тени от решеток…

Вот теперь начинаем вспоминать. «Корявая рифма», на самом деле, весьма удачная. Вечером, на фоне заката — такие огромные тени от вагонов.

И спасибочко, доносчик,

что властям, подлец, донес,

и спасибочко, извозчик,

что в тюрьму, отец, довез.

Ох, как это все актуализируется в последние годы, и в эти дни. «Казанский университет» — не столько про Володю Ульянова, сколько про бунт молодости против авторитарной власти.

Рассуждает пристав здраво:

«Тюрем — много, жизнь — одна.

Что бунтуете вы, право?

Перед вами же — стена».

Но улыбка озорная

У Володи: «Да, стена,

Только, знаете, гнилая.

Ткни — развалится она…»

Или — ну, просто на все времена и страны:

Ну, а вот, в президентском кресле,

человечек другой, и если,

предположим, он даже не сволочь,

что он сделать хорошего сможет?

Ведь, как трон фараона, без новшеств

кресло — в рабстве у собственных ножек.

Ну, а ножки — те, кто поддерживают

и, когда им надо, придерживают…

Президент сопит обессилено:

«Ну вас к черту! Все опостылело

Вот это «предположим, он ДАЖЕ не сволочь…» — редкостный реализм для бодрого начала шестидесятых.

А то более позднее, из «Фуку»:

Бардак в любой стране грозит обвалом

хотя бы тем, что в чреве бардака

порой и мягкотелым либералам

с приятцей снится сильная рука.

Потом, как будто мыслящую кильку,

за мягкотелость отблагодаря,

она берёт их, тёпленьких, за шкирку

и набивает ими лагеря.

Это про раннего Гитлера, без лишних проклятий. Тогда, при раннем Горбачеве, казалось, к нам сие никак не относится. Так, любопытно.

Евтушенко не был бы самим собой, если бы у него и политика не была сдобрена юмором и ненавязчивым эротизмом.

«Шваль посконная с жидами,

Прочь с пути, сигайте в ров!»

Едет пьяный шеф жандармов

С Азой — дочерью шатров.

И полковнику Гангардту

на служебную кокарду,

раззвенясь во все сережки,

нацепляет Азочка

еще теплую от ножки

розочку-подвязочку.

Так что «полковникам» ничто человеческое не чуждо. А вот, про казанские морозы:

С бабой, брат, не побалуешь —

побалуйка, словно лед.

Крест попу не поцелуешь —

целовалки оторвет.

Удачлив был автор в любви, но и с читателем поделился чуток.

Державно-патриотический лагерь встретил смерть Евтушенко неласково. Тут же вспомнили и то, что его первая фамилия — Гангнус, и призвали похоронить в Америке, куда уехал, «да еще хлоркой присыпать». И слово «космополит» оказалось вполне себе живо — какие, однако, годы воскресли по случаю его кончины!

Однако нельзя не признать, что при всем эгоцентризме, которого у Евтушенко, действительно, было немало, он никогда не терял способности относиться к себе с юмором.

Когда мое чучело жгли

милосердные братья-писатели,

слава Богу еще, не пыряя в живот

перочинным ножом,

на меня они зря

полбутылки бензина истратили,

потому что давно

сам собой я сожжен.

Ну, не без позы, конечно, но… «Чучело» Евтушенко литераторы-державники и повченники жгли еще в революцию 1991-92 годов. А лучше даже привести другой эпизод, из книги воспоминаний Евтушенко, «Шестидесантник». О том, как в начале шестидесятых в парижском такси он поругался с тогдашней женой Галиной.

«Шофер такси с благородной сединой, выбивавшейся из-под форменной фуражки, кашлянул и сдержанно, но твердо сказал: «Господа, я хочу вас предупредить, что я — русский. Извините меня, молодой человек, но даже если у вас были интимные отношения с матушкой этой очаровательной молодой женщины, то право, вас не украшает то, что вы ее об этом оповещаете, да еще в такой грубой форме…» Нечего и говорить, что я остолбенел».

Если человек откровенно и элегантно так рассказывает о себе — какая ему «критика» страшна?

И еще. Такой удачливый, рано взобравшийся на Олимп и столь успешный у прекрасного пола, Евтушенко, тем не менее, может утешить и подбодрить тех, кому повезло куда меньше. Разумеется, кроме тех несчастных, кто не в силах отрешиться от зависти к нему.

Сегодня достаточно многие из нас, сторонников, так сказать, европейского пути России (эти слова тоже нуждаются в разумной доле иронии), глотая кровавую юшку из разбитой морды, у разбитого корыта, могут повторить:

Я бедным был. Я им остался.

Какая роскошь!

Единственная роскошь бедных

есть роскошь ада,

где нету лживых морд победных,

и врать не надо.

А то еще, из более раннего, как своего рода «гимн неудачников»:

…Швырнет курильщик со скамейки

в канаву смятый коробок,

и мне углами губ с наклейки

печально улыбнется Блок.

Кокетство? Так-то оно так, но все же

Обреченные мучительно осмыслять произошедшее, и вновь и вновь искать выход, прощаются с тобой и приветствуют тебя, Евгений Александрович. Мы придем к тебе в Переделкино.

Леонид Смирнов