"Это великий город — что вам Москва?"

Петербургу трудно из-за того, что город сам по себе как бы и есть культура, памятник. Но это обманчиво - надо еще найти памятнику содержание. В Северной столице может быть потрясающее сочетание классического, традиционного искусства и эксперимента. Пока же у города много комплексов. Так считает Валерий Фокин, художественный руководитель Александринского театра. В рамках проекта "Петербург — мегаполис будущего" он размышляет о том, чего недостает сегодня петербургской культурной жизни и к чему нужно стремиться.

— На пресс-конференции по случаю открытия сезона 2011—12 вы говорили о том, что государство решило оценивать театры «по показателям»: количество сыгранных спектаклей, обслуженных зрителей и т. д., поэтому придется больше думать не о творчестве, а о деньгах. Однако в мае вы перенесли на ноябрь уже объявленную премьеру «Литургия Zero», с тех пор премьер не будет до открытия новой сцены — театрально-образовательного медиацентра — в конце весны. Значит ли это, что вы полемически сгустили краски? Или удалось отменить все эти критерии «по валу»?

— О деньгах мы, конечно, и раньше думали, но сейчас стали думать больше. Хотя я ставил и ставлю художественную составляющую на первое место. Поэтому когда я понял, что спектакль не готов, что надо продолжать работу, театр на это пошел. Обязательного количества премьер, как в советское время: выпустить не меньше четырех в сезон, сейчас все-таки нет. Другое дело — театры сами, особенно в регионах, вынуждены гнать новые спектакли много и быстро, иначе им просто не выжить.

Тем не менее мы сделали вводы, чтобы иметь возможность играть выездные спектакли, чего прежде, за все последние годы, не делали. Мы уже показали «Женитьбу» на гастролях по России и сейчас опять поедем.

— Но все люди театра говорят, что сейчас гастроли, если это не антреприза со звездами, убыточны и без спонсоров невозможны.

— Большие гастроли, когда выезжает весь театр, — да, но я говорю о гастролях параллельно с работой дома, на своей площадке. Такие гастроли дают нам возможность увеличивать тот самый коэффициент: получается, что в целом мы играем спектаклей больше, а один из показателей при оценке работы театра — как раз их количество. Второй критерий — количество зрителей. В целом у нас средняя посещаемость — свыше 70%, что для тысячного зала нормально. Особенно учитывая наш репертуар — у нас ведь в основном классика. Многие коллеги удивляются: мол, как это вы держитесь на таком уровне, без того, что допускают в афишу многие другие академические театры, в том числе в Москве? Всем известные, вы понимаете, о ком я. Мы пока как-то держимся — все-таки Александринка единственная в своем роде: это национальный театр, первый в России, и к нему определенное отношение. Вернее, удалось добиться определенного отношения. Держимся мы в том числе и за счет внебюджетных источников. Кроме того, аренда зала — она у нас очень избирательная, мы мало кого пускаем, и очень дорогая, тем не менее есть люди, готовые платить за этот уникальный зал. Но как быть театрам, у которых нет такого спонсора и такого здания? Повторю то, что говорил раньше: ситуация очень тревожная.

— Недавно прошло совещание руководителей петербургских театров, которые жаловались, что им урезали финансирование, а, мол, сегодняшний зритель не пойдет на бедно одетый спектакль. Но мы в последние годы видели на сцене столько бессмысленной роскоши в ничтожных с художественной точки зрения спектаклях, что хочется спросить: ребята, талантом брать не пробовали?

— Это тонкий вопрос. Мне кажется, в театре вообще не может быть никаких однозначных определений. В каком-то случае, если у тебя есть талант, можно играть с одним стулом — и стул будет работать. Мы знаем такие спектакли, я сам такие спектакли делал — имею в виду не качество, а подход. Я видел шедевр Гротовского, где было пять артистов и фонарь на полу, больше ничего, и помню его до сих пор, меня ночью разбуди — подробно расскажу. Или Мейерхольд в 1922 году поставил «Нору» Ибсена в перевернутых наизнанку декорациях от другого спектакля. Конечно, играют роль голова и талант — иногда от бедности вдруг на тебя снизойдет озарение. Однако все-таки хорошо иметь деньги, когда ты тратишь столько, сколько считаешь нужным, при этом зная, что они есть. Но демагогия многих моих коллег: мол, дайте нам денег, тогда мы вам покажем, — это чепуха.

— Кое-кто из директоров театров говорит, что бюджетная политика в отношении них наводит на мысль, что ее цель — просто закрыть учреждения культуры. Что, правда театры закроются?

— Не закроются. К сожалению. Чтобы это сделать, необходима гибкость — что называется, жесткость в белых перчатках. И средства. Ни того, ни другого нет. Сейчас Капков (глава департамента культуры правительства Москвы — прим. ред.) проводит очень решительную линию по реформированию, и не только театров. Но он подкреплен деньгами, которые дает московский бюджет. Переформатировать Театр им. Гоголя в Гоголь-центр без денег было бы невозможно (в процессе реорганизации были уволены руководство и часть труппы, изменены организационные принципы существования театра — прим. ред.). Другое дело — как это сделано: бездарно. Капков, слава богу, это знает, он умеет слушать и слышать других и делает выводы. Но что-то делать с этим театром было надо — много лет его просто не существовало на карте Москвы. Вообще. Кто туда ездил? Помню, я маленьким ходил в Театр транспорта, как он тогда назывался, запомнил там пьесу про шахматы, как они ходили по клеткам. Все, больше про него ничего не было известно. Другое дело — здесь такое радикальное переформатирование возможно, но оно не может быть системой. А в другие театры, с биографией, надо войти мягко, добиться результата путем осторожного внедрения, постепенного обновления.

— Какое обновление, если нет контрактной системы, все сидят на окладах до гробовой доски?

— Весной должно пройти последнее чтение поправок к закону, которые вводят переаттестацию раз в пять лет, как в науке.

— А если кто не пройдет?

— До свидания. Если все оформлено юридически правильно — все, никаких судов. Это еще не контрактная система, но все-таки первый шаг, хоть немного ситуация сдвинется. Ввести сейчас обязательные контракты для всех невозможно — придется менять законодательство, а на это никто не пойдет.

— Если захотеть, можно изменить закон за день — к примеру, 28 декабря. Взбесившемуся принтеру велят — он сделает…

— А куда девать всех уволенных? Видимо, ждут, пока перемрут старые «штатники», а новых берут только на контракт. Кстати, у нас в театре все, кто пришел в последние годы, в том числе ведущие молодые артисты, — на контракте. Переаттестация — хоть какой-то ключ, но он тоже заедает: в комиссию войдут коллеги из театра, они же понимают, что сегодня я сужу тебя, завтра - ты меня. В провинции вообще будут требовать: этого убрать, этого оставить…

Второй важный момент театральной реформы — конкурс художественных руководителей: претендент приносит программу и ее защищает. И мы знаем: этот руководитель гласно, абсолютно прозрачно выиграл. А потом надо смотреть, получилось или нет, соответствует ли это тому, что он обещал. Есть вещи, по которым можно судить: общественное мнение, критика, премии, гастроли и т. д. У нас ничего этого пока нет.

— Но ведь у нас после любых выборов назавтра все забывают о предвыборных обещаниях…

— Однако на Западе эта система работает. По результатам работы главных режиссеров, интендантов: выполнена ли программа, ходит ли зритель — решают, продлевать с ними контракт или нет. Почему так не может быть у нас?

— Тот же Капков говорит, что из конкурса изъяты отцы/матери-основатели. Но ведь пока престарелый худрук нежится в маразме, у актеров проходит жизнь…

— Сложный вопрос. Мы только подошли к изменению правил, которые за десятилетия въелись в сознание: я сижу в кабинете до гражданской панихиды. Нельзя так держаться за кабинет! Но может быть, на этом этапе их пока надо оставить в покое. Меня больше волнует другое — эти люди обязательно должны приготовить смену. Я считаю своим долгом собственным примером показывать, что уход возможен и нормален. Я ушел из Центра Мейерхольда (который Валерий Фокин создал в 1991 году — прим. ред.), остался там президентом, у меня чисто консультативная функция. У Центра новый художественный руководитель, он привел свою команду, в ней есть люди, с которыми я, может быть, и не стал бы работать, но это его команда, я не влезаю.

— Если вы позитивно оцениваете работу руководства культурой в Москве — чего не хватает Петербургу?

— Капкова и не хватает. Хотя руководить культурой тут труднее, чем в Москве. Капков — человек продвинутый, хороший управленец, пришел от Абрамовича, он сам из деловых кругов, у него есть связи, контакты. Здесь другое бизнес-сообщество, на этой почве сложнее трудиться. Но можно.
Это кажется, что в Москве всего много, она такой гигантский мегаполис. В ней много всего, но там имеются отработанные механизмы, прежде всего, связанные с деньгами. Петербург меньше, все друг друга знают, есть внутренняя солидарность в защите своих — часто замшелых — принципов. Притом я не уверен, что все друг друга любят, но против общего врага объединяются сразу. Это идет от комплексов. Питеру давно пора забыть про Москву! Все время говорят: «Вот у них в Москве, вот москвичи…». Это меня раздражает — да забудьте про них, живите своей жизнью. Это великий город — что вам Москва? Тут надо двигать вперед.

Трудность в том, что город сам по себе как бы и есть культура, памятник — но это обманчиво. Надо еще найти памятнику содержание. В этом городе может быть такое сочетание классического, традиционного искусства и эксперимента! Мне в свое время очень понравился проект второй сцены Мариинского театра Доминика Перро — в этом золотом облаке был некий вызов питерскому горизонтальному пейзажу. От него отказались, и в результате мы имеем то, что имеем. Я не критикую, просто мне хочется, чтобы таких вызовов было побольше. Питер должен иногда взрываться. Маленькие театры уже над этим работают: «Мастерская» Григория Козлова, On.театр, Этюд-театр, и я очень надеюсь на нашу новую сцену, потому что это не просто сцена, а центр, комплекс, куда придет молодежь, начнет экспериментировать, и мы немножко расшатаем ситуацию…

— Вы пригласили в Александринку Андрея Могучего, и его спектакли получили ворох «Золотых масок». Понятно, что это успех и худрука, но как действующему режиссеру не ревновать к «Маскам» коллеги за лучшую режиссуру? Вы же, судя по всему, только радуетесь. В чем секрет?

— Нет никакого секрета. У меня у самого пять «Золотых масок», мне достаточно. И потом, что такое вообще эти «Маски»? Это же очень условно… Меня действительно это не волнует. Абсолютно. Я совершенно самодостаточный человек. Прекрасно понимаю свое место, понимаю, что я могу. Это дом, которым я руковожу, это моя конюшня, и все призы, которые принесли мои лошади, они принесли в дом. Поэтому глупо ревновать. Кроме того, мы с Андреем очень разные, мне многое нравится из того, что он делает, но все-таки у меня один театр, у него - другой. И еще — может быть, это обстоятельство самое важное: ко мне рано пришел успех. В институте, когда я только поступил, лет в 19-20, я был одним из блестящих студентов. Меня брали пять театров Москвы, в «Современнике» в 24 года я дебютировал «Валентином и Валентиной» — спектаклем, ставшим тогда очень модным, популярным. У меня нет комплекса, что мне недодали или дали поздно, как у некоторых моих коллег, которым под 70, но у них внутри сидит этот комплекс. Как правило, режиссеры ведут себя друг с другом очень напряженно, уж такая особая профессия. Но у меня всегда были хорошие отношения с коллегами — и с Петером Штайном, и с Кристианом Люпой, и с Додиным у меня замечательные отношения. Мы с ним ждем вечера, это редкое счастье, когда можем сесть и спокойно выпить. Мы даже о театре не говорим, просто общаемся как друзья. И я радуюсь, когда вижу у Льва Додина успех, мне приятно.

Беседовал Дмитрий Циликин