Posted 4 января 2014,, 06:00

Published 4 января 2014,, 06:00

Modified 30 января, 19:54

Updated 30 января, 19:54

Мариинка-2 как один из итогов года

4 января 2014, 06:00
Мы каждую минуту теряем множество микрочастиц эпителия, посыпаем ими окружающую действительность, и можно предположить, что в комковатых хлопьях, хранящихся в колбе, есть молекулы Мейерхольда и Комиссаржевской.

Восемь лет назад стало известно, что Мариинский театр закрывается на капитальный ремонт, в ходе которого многое в историческом здании должно было исчезнуть навсегда: предполагалось ликвидировать всякие ракушки, которыми во дворах за долгие годы обросла постройка Кавоса, сами дворы перекрыть, убрать приделанные уже при советской власти помещения между стеной, обращенной к Крюкову каналу, и его берегом, и много чего еще. И я придумал для одного издания, в котором тогда работал, снять начинающих балетных артистов в интерьерах, идущих под снос, то есть как бы объединить юность, будущее и уходящую старость.

К фотосессии требовался текст, чтобы написать его, попросил пресс-атташе театра Оксану Токранову устроить что-то типа экскурсии. Она любезно провела меня по всем чуланам, закоулкам и чердакам, подлежащим по тогдашнему проекту реконструкции. Не то чтобы Призрак оперы бросался из-за угла, но атмосферы старого и находящегося в довольно ветхом состоянии театра нюхнуть довелось. Пыль, гнездившаяся внутри чугунных батарей, помнила если не царей, то первых секретарей обкома уж точно.

У директора Театрального музея Натальи Метелицы в кабинете стоит колба, на дне — серый прах, который извлекли из-под сцены Александринского театра при его грандиозном обновлении. Как известно, мы каждую минуту теряем множество микрочастиц эпителия, посыпаем ими — как это бы ни было неприятно эстетически и гигиенически — окружающую действительность, и можно предположить, что в комковатых хлопьях есть молекулы Мейерхольда и Комиссаржевской. Но ведь не исключено, тот же Мейерхольд присутствует и в мариинской пыли, ибо режиссер работал в обоих императорских театрах. А также многие другие великие, которые выходили на эту сцену и которые давно существуют в нашей жизни в качестве памятников, мемориальных досок, монографий и статей в энциклопедиях…

Потом, глядя на весьма удавшуюся фотосессию, — на красивых, пышущих задором юности танцовщиков и танцовщиц, мускулисто напружинившихся посреди выразительных в своей обшарпанности интерьеров, — подумал: ведь они только что станцевали балеты Форсайта — острые, кипящие бешеной энергией, жгуче-современные, и между этой хореографией и старинным залом с лепниной и позолотой было то же противоречие, как между свежими лицами и телами и потрескавшейся штукатуркой.

Потом Валерий Гергиев принял решение не обрекать театр на кочевую жизнь на время реконструкции, так что ее отложили до постройки второй сцены.

Я далек от распространенной мысли, будто новое лучше старого просто потому, что оно новое. Знаю сколько угодно такого старого, что, как говорил Фамусов, «Вы, нынешние, — нутка!» В архитектуре есть понятие «вписанность», то есть не агрессивный контраст, но гармония между свежепостроенным и контекстом. Многих людей театра хлебом не корми — дай устроить как раз такой агрессивный контраст, чтобы происходящее отрицало предыдущую жизнь этой сцены. Изредка результат входит в театральную историю, чаще смехотворен.

С другой стороны, и вписанность может быть дурным консерватизмом, переходящим в рутину (проистекающим из уверенности, что все старое лучше нового лишь на том основании, что оно старое). А бывает, что традиция жива и дышит, к примеру, полагаю лучшим спектаклем оперной афиши Мариинского театра «Хованщину» 1960 года, постановку Леонида Баратова в декорациях Федора Федоровского - когда она идет с выдающимся составом, а Валерия Гергиева за пультом посещает вдохновение, это захватывает куда сильнее всех новомодных режиссерских и сценографических ухищрений.

Но ведь и ты сам, если пришел в театр не в первый раз, неизбежно вписан в контекст собственных воспоминаний. Они, начиная с детства, и через последующие годы накладываются друг на друга, как амальгама, и сквозь сегодняшних исполнителей просвечивают те, кого видел в этих партиях десятилетия назад; через нынешнее профессиональное и творческое состояние артиста сквозит память о его первых шагах, становлении, расцвете… Так же, как одно дело, — турист приехал в Петербург в какой-то сезон, увидел Исаакий, и таким тот остался в его памяти. Мы же, глядя на него в белую ночь, помним, как выглядят его стены, покрытые инеем, и наоборот.

Сидя на премьерах «Отелло» и «Трубадура», которые Мариинский театр залпом выдал в конце декабря в новом зале, поймал себя на ощущении, что и с ним происходит похожее. «Отелло» — версия спектакля, впервые показанного в 2007-м на исторической сцене, и сейчас современная элегантная сценография Зиновия Марголина вписалась в новое пространство куда органичнее, чем прежде в старое. А вот традиционные скучноватые декорации, которые Пьер Луиджи Пицци сочинил для «Трубадура», как раз на новой сцене смотрятся особенно архаично.

Да и вообще прошло-то всего восемь месяцев, а как много всего случилось! Отлично помню акустический тест в апреле, после которого Валерий Гергиев устроил для журналистов импровизированную экскурсию по зданию, и мы впервые увидели эти зал, фойе, лестницы, виды из окон. А после с канадскими документалистами попал на верхнюю террасу, откуда, как оказалось, открывается невероятный вид на город с мреющими вдали звездно-голубыми куполами Троицкого собора (писал об этом на «Росбалте»). И пышное открытие 2 мая — тогда перед входом все телекамеры старательно снимали потрепанного вида тетеньку с плакатом «Герой труда, сдай звезду или снеси ларек». И несуразную премьеру «Русалки» в мае. И любопытную, хоть и весьма несовершенную «Весну священную» Саши Вальц в том же мае, а уже в июле — замечательного «Левшу» Родиона Щедрина, самую удачную оперную премьеру последних нескольких сезонов. И много чего еще.

И вот сейчас гляжу сквозь гигантское окно на Театральную площадь с елкой, а память сама собой подкладывает ту же картинку, только в клубящихся июньских белесых сумерках. С этим зданием мы прожили смену времен года и увидели на этой сцене разные художественные миры, режиссерские и хореографические решения, работы слабые, средние и выдающиеся артистические достижения. Оно уже обросло инфраструктурой воспоминаний. Зал обжили и труппы — оперная, балетная, и оркестр, и хор. И служители — юные девочки-капельдинерши, указывая тебе путь, давно не путаются, как поначалу. И, главное, публика — в ее поведении есть, скажем так, нормальность. А нет, сколько мог заметить, некоторой нервной приподнятости, которая царит в историческом здании, — думаю, благодаря его тесноте, неудобству, оттого возникающей в дверях и коридорах чуть ли не давке, зато в Мариинке-2 просторно, комфортно и умиротворяюще. Быть может, этот разумный покой для спектакля и лучше, поскольку восприятие его более объективно.

Вовсе не хочу сказать, что попросту привыкли. Помнится, аргументом радетелей за башню «Газпрома» (который доупотребляли до того, что он стал невыносимой банальностью) было: мол, Эйфелеву башню тоже сначала не приняли, а теперь она символ Парижа. Эйфелева башня ни для чего не нужна, как и газпромовская Годзилла (тьфу-тьфу, пронесло!), потому они могут рассматриваться лишь с эстетической точки зрения. Театр же (доводилось уже писать) — вместилище театрального искусства, и это искусство создает его положительную или отрицательную ауру. Уже сейчас можно признать точность и мудрость прогноза Валерия Гергиева, в апреле на претензии к новому зданию отвечавшего: давайте посмотрим через год.

Дмитрий Циликин