Вертикальная соединенность Дмитрия Циликина

Столь грустного «Золотого пера», как то, что состоялось в Санкт-Петербурге вечером 1 апреля, наверное, у нас еще никогда не бывало. Вообще-то «Золотое перо» – журналистский праздник, когда лучшим «по цеху» вручаются разнообразные награды за прошлый год. И в этот раз, конечно, были лучшие. И в этот раз, конечно, были награды.

И в этот раз, конечно, был праздник… Но не было больше среди нас Дмитрия Циликина. Прямо накануне погиб один из наиболее ярких, умных, сильных, талантливых наших коллег. Диму вспоминали весь вечер. Вставали, молчали, поднимали рюмку водки. Потом поздравляли победителей, радовались за них…

И вновь вдруг приходила на ум случившаяся трагедия. Гибель Циликина была внезапной и страшной. Хотя, конечно, любая гибель внезапна и страшна. Но то, что нет больше человека, которого ты знал много лет и творчеством которого всегда восхищался, накладывает на чувства, вызванные кончиной, особый отпечаток. От журналиста Дмитрия Циликина ждешь новых статей, новой блестящей аналитики в сфере культуры, которой он много лет занимался… Но теперь уже ничего этого не будет. А будут лишь воспоминания о человеке, ушедшем от нас так рано. Всего лишь в пятьдесят четыре года.

Я познакомился с Димой довольно поздно. Наверное, где-то к концу 1990-х, когда оба мы были уже журналистами. А до этого принадлежали к весьма различным творческим цехам. Я – к прозаичному цеху экономистов. Он – к поэтическому актерскому цеху. Дима учился в театральном институте на курсе Игоря Петровича Владимирова. Затем какое-то время был артистом. Но стал по-настоящему известен как человек, пишущий о культуре и глубоко культуру понимающий. Лично для меня он был бесспорным авторитетом. Думаю, далеко не только для меня. Пожалуй, немного найдется в Питере журналистов, которые были бы столь же авторитетны в своей профессиональной сфере, как Дмитрий Циликин.

Писатель и журналист Татьяна Москвина, знавшая Диму со студенческих времен и много лет дружившая с ним, подметила в Циликине необычную черту (цитирую по ее автобиографическому роману «Жизнь советской девушки»): «Дима – тот еще фрукт. Скорпионище из Скорпионов. Расположить его к себе – задача из высшего разряда сложности, он располагался или не располагался к человеку самолично и не признавал в этом деле никакой экспансии».

Лет десять назад, когда мне не известны еще были эти слова Татьяны Москвиной, я оказался неожиданно поражен тем, как мог Дима Циликин «располагаться» к человеку и как мог воздать должное именно тому, кто в полной мере этого заслуживает. В тот год мне как редактору довелось вести в газете «Дело» цикл статей, названный «Шестидесятники». Писали для него самые разные люди. В том числе заказал я несколько текстов Циликину. Блестящей была его статья про Леонида Гайдая – автора незабываемой «Бриллиантовой руки». Но по-настоящему я проникся тем текстом, который Дима написал про своего учителя – ленинградского профессора Евгения Соломоновича Калмановского. Не слишком известного сегодня даже в нашем городе интеллектуала.

Я сперва удивился тому, что от популярнейшего Гайдая Дима перешел вдруг к профессору, про которого никто в редакции никогда не слышал. Я даже засомневался в том, что статья эта действительно нужна.

Но Циликин не смотрел на формальные регалии. Он мог рассказать о провинциальном профессоре так, как если бы тот был лауреатом Нобелевской премии. Потому что простой интеллектуал часто бывает ярче и глубже человека, увенчанного лаврами. Дима написал статью – и больше никаких вопросов о справедливости выбора им своего героя у меня не возникало.

Тот текст есть в Интернете, и про него не нужно долго рассказывать. Но важную цитату я все же приведу.

«Есть это ощущение – несправедливости. С которой судьба поначалу расположила жизнь Евгения Калмановского по отношению к современникам, а потом распорядилась памятью о нем. Литератор, критик, чей авторитет для людей театра был непререкаем, чьих оценок трепетали, но и жадно их ловили, автор нескольких прекрасных книг, педагог, которого все четверть века его преподавательских трудов студенты любили, как не всякого отца любят дети... Однако его известность не вышла за пределы профессиональной литературной и театральной среды, он не стал, как некоторые его собратья по цеху, общепопулярной фигурой, хотя оснований для этого – интеллектуальных и, так сказать, человеческих – у него было поболе, чем у многих прошлых и нынешних телевизионных пастырей народов».

Человек, чей авторитет был непререкаем, чьих оценок трепетали, но и жадно ловили… Наверное, так можно сказать сегодня про самого Циликина.

А вот еще из той статьи про Евгения Калмановского: «Для него не существовало непререкаемых и даже просто заранее, превентивно уважаемых авторитетов. Всему давалась сегодняшняя цена. Прекрасное – сейчас, перед глазами прекрасно. Умное – умно. Но и глупость, пошлость припечатывались, пригвождались его бескомпромиссным определением».

Только сегодня я заметил, как эта фраза, написанная Димой, похожа, по сути, на то, что написала про него самого Татьяна Москвина.

А чуть раньше я видел, как мог Дима припечатать, пригвоздить глупость и пошлость своим бескомпромиссным определением. И читатель это мог видеть.

У нас в Петербурге образуется удивительная «вертикальная соединенность» (именно так статья Циликина о Калмановском называлась – «Вертикальная соединенность») между различными поколениями интеллигенции. Калмановский рассказывал, например, про выдающегося писателя Евгения Шварца. И «сейчас, читая рассказ Калмановского о Шварце, – пишет Циликин, – впечатления от личного знакомства и анализ пьес, не могу не видеть перетекания, наследования. Все, что Калмановский ставит Шварцу в достоинство: ум и главное его проявление – юмор, сочувствие добрым и сильным, снисхождение к недобрым, но слабым, понимание несовершенства людской природы, способность извинить его, но непримиримость к морально безнадежным, непрощение подлости и лжи – это ведь свойства и самого Евгения Соломоновича. Как и у Шварца, не полученные от рождения, а, хоть и при хороших задатках, воспитанные, выработанные в себе».

Ум. Юмор. Сочувствие добрым и сильным. Понимание несовершенства людской природы… Наверное, все это можно сказать теперь и про Диму Циликина.

Яркие люди уходят от нас, оставляя память в умах других ярких людей – тех, что помоложе. Затем уходят и эти, соединяясь с преемниками в своем творчестве. Молодые подхватывают, развивают. И так, собственно говоря, формируется культура. Так Петербург наш живет столетиями...

Но Димы больше нет с нами. Светлая ему память.

Дмитрий Травин, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге