«Почему у нас не взлетает дирижабль ненависти?»

В прокат вышел фильм Сергея Снежкина «Контрибуция» по повести Леонида Юзефовича — исторический детектив на тему гражданской войны.

Снежкин обращается к этой теме не впервые. В 2013 году он уже получил госпремию «Золотой орел» за киноэпопею «Белая гвардия», а теперь, как видно, решил развить успех. Действие «Контрибуции» происходит в 1918 году в Перми. Один из главных героев — командующий Среднесибирским белогвардейским корпусом, молодой генерал Анатолий Пепеляев. А другой — «красный» следователь, который должен найти похищенный бриллиант в обмен на помилование…

Как эта лента связана с днем сегодняшним? Об этом Сергей Снежкин рассказал «Росбалту».

— О генерале Пепеляеве сегодня мало кто слышал. Он не Врангель, не Колчак, не Деникин. Что вы узнали о его судьбе, кроме сказанного в повести Юзефовича?

— Моя картина — не биография Пепеляева. Не отрывной календарь, а драма. Хотя, к историческим деталям я как режиссер в возрасте отнесся ответственно. В том числе засел за всевозможные книги, включая протоколы допросов Пепеляева, и отыскал даже список людей, проходивших с ним на одном процессе — что меня, кстати, потрясло, потому что среди старших офицеров, полковников и подполковников пепеляевской армии дворян было всего процентов пять. Остальные оказались рабочими, коммерсантами и преподавателями высших учебных заведений. Очень много инородцев, причем немцев, кавказцев и людей со среднеазиатскими фамилиями. Так что, судя по всему, нам еще мифами о Гражданской войне жить и жить — насчет прекрасных белых офицеров, дворянских сословий с медальными профилями. Все было гораздо сложнее…

Короче говоря, в судьбе генерала Пепеляева мне открылся целый мир. На этом человеке, по сути, закончилась Гражданская война. Есть конкретная дата ее завершения: разгром последнего отряда Пепеляева, с которым он совершил свой знаменитый поход через тундру — на расстояние более 2 тыс. км. В 1923 году в Якутии в последнем сражении с красными его отряд в две тысячи штыков был разбит, а сам Пепеляев, во избежание дальнейшего кровопролития, сдался без сопротивления…

— Фильм о том времени, когда, как вы сами однажды сказали, «русские резали русских». А вы, как художник, на чьей стороне?

— Я?! Слушайте, я про это и не думал. Как я могу быть на чьей-то стороне? Каким образом? «С кем вы, мастера культуры?» — неправильный выбор для режиссера… Я не выдаю правил и не наклеиваю этикеток. На стороне красных был, например, человек огромного таланта — писатель Бабель. А также великий писатель Шолохов. С другой стороны — мой любимый писатель Булгаков. Почему я должен быть или с Булгаковым, или с Шолоховым? Или с Замятиным, или Врангелем, или с такой лихой фигурой, как Махно? Я — сам по себе.

А вот кем я никогда я не буду — так это с Троцким. Но это уже персонификация зла. Тут я солидарен с Булгаковым, который сказал: «кровавый пес Троцкий». Романтизма в сей фигуре не было — это просто патология. Я был в Мексике, в доме, где его зарубили ледорубом. Там мне приоткрылось, что Троцкий — урод. Который, кстати, до сих пор крайне популярен на Западе, особенно среди молодежи…

— Что значит Гражданская война для вас лично? Крах, естественный социальный процесс, эксперимент?

— Ну, мы же с вами не на митинге! Мы же зрителей не обманываем. Чего мы будем кричать: «Это крах!», «Это резня!», «Это начало конца!»? Зачем обязательно упираться во что-то одно — все время плакать или все время хохотать, как умалишенный? Или, доносики писать при помощи искусства…

Берите и делайте — трагедию, драму, эпос. Там будет все — и слезы, и смех, и просветление, и пресловутый катарсис. Вот какая палитра вам дается — столько на ней выдавлено красок! И было бы странно, если б режиссер, художник, брал из такого огромного количества лишь две краски и мазал все только черным или только белым.

— Но многим это удается…

— Ну и что? В этом слагаемая профессии. Суть в том, что любую свою, даже тупую идейку ты должен одеть в такие одежды, чтобы зрителю было интересно. Он деньги платит, когда идет в кинотеатр — за наслаждением, за горем, за слезами сопливыми. А тут вдруг кто-то решает — нам нужен, мол, фильм о трагедии русского народа. И — давай снимать трагедию на три часа… Но через 10 минут зритель уже обо всем догадается и пойдет куда-нибудь в другое место. Либо он эти три часа будет хохотать, как дурак, над одними и теми же шутками. Но потом у него неизбежно устанут лицевые мышцы, и он тоже покинет зал…

— Говорят, вы долго подбирали актеров для фильма, подыскивая типажи гражданской войны. Насколько, по сравнению с той эпохой, у людей изменились лица?

— Это зависит от того, сколько человек пьет. Если он пьет как безумный, соответственно, у него меняется и лицо… А если серьезно, я из семьи врачей. И знаю, что дело тут в физиологической перемене: другое питание, другие биологические ритмы и темп жизни. Что вы хотите от людей, обладавших совершенно другим, нежели наш, генетическим кодом? Моя мама говорила о моей прабабушке с Поволжья Марии Михайловне, которую я не имел чести знать: «Ее лопатой было не убить». Она была почти двух метров роста, крестьянских кровей, с трудовыми лопатообразными руками. Пережила четыре войны, и — ничего. Подняла мою маму, ее брата, и двух сыновей: один из них стал выдающимся врачом, второй — выдающимся радиоинженером. И еще пережила всю ленинградскую блокаду!

— Как думаете, почему и в годы революции, и сейчас наша интеллигенция, и просто все люди, которые считают себя здравомыслящими, не могут договориться между собой насчет прошлого, настоящего и будущего страны? Откуда в нас такой раскол?

— Во время Великой Отечественной как-то договорились. Анна Ахматова сказала тогда: «Но мы сохраним тебя, русская речь, великое русское слово…». Это было написано в сорок первом. И все нашли общий язык — несмотря на репрессии, на залитую кровью страну, Сталина и т. д. А в мирное время, если вдуматься, зачем нам с кем-то договариваться? У всех разные интересы: у рабочих — вкалывать на заводе, у крестьян — сеять, у предпринимателей — деньги воровать у государства… Что за миф такой?

— Если бы это было мифом, Сергей Олегович, в народе не было бы такой оголтелой взаимной ненависти…

— Поверьте мне, это не в народе, а Москве все время пытаются поднять в воздух старый прохудившийся дирижабль — ненависть. А он не взлетает, е-мое! Вы его уже 25 лет надуваете, а он — ни с места! Никогда не думали, почему? Да потому что газ, который в него закачивают — дерьмо, да и дырки везде в обшивке. И вот все пилят, пилят, будто на ржавой виолончели — «ненависть», «гражданский договор»… Ерунда это все!

— Вы сказали, что для экранизации Булгакова, Толстого или другого писателя, который «является нашим счастьем и во многом оправданием нашей судьбы», необходимо «иметь совесть, как основную составляющую режиссерский профессии». А разве для экранизации произведений других писателей совесть не так необходима?

— Почему? Она необходима для всех. Но для этих — особенно. Здесь проблема авторства и соавторства — поскольку, когда ты работаешь с такими соавторами, как Лев Толстой или Булгаков, ответственность повышается на несколько порядков. А с авторами помельче и пожиже планка автоматом понижается. Это математика.

— От ранга писателя зависит?

— От таланта, а не от ранга. Ранг — это совсем другое. Георгий Мокеевич Марков, например, много лет занимал пост председателя Союза писателей СССР. Это ранг. Но прозаиком он являлся так себе. А какой-нибудь Довлатов, который в это время шатался по барам, рангов не имел, но зато был интересным писателем.

— А деньги, которые государство дает на «хорошее, настоящее кино», как оно его видит — помогают появлению таких фильмов?

— Ему помогает, так сказать, рискованное земледелие. Для того, чтобы у тебя взошел хороший урожай, нужны качественные почвы и семена, огромный труд, и еще, говорят, какие-то метафизические вещи. Что есть люди, у которых есть такое дарование: они сажают — и все всходит. А у других на том же месте — нет. Которые знают какие-то приговоры, молебны по вызыванию дождя… Кинематограф сродни этому. Конечно, нужны деньги. Но вместе с тем есть целый ряд людей, которые вроде собираются снимать кино, но потом выясняется, что они хотели не урожая, а просто семена стырить.

— Вы как-то признались, что боитесь больших скоплений людей…

— Да, боюсь. Для меня, например, страх господень — стадион. Поэтому, и не хожу на матчи… Помню и демонстрации в 90-е годы — это же клиника, диагноз. Есть индивидуальная психиатрия — прием у врача-специалиста, лечение электричеством и тому подобное. Это вполне может каким-то образом остановить, купировать душевный недуг, доктор пропишет нужные таблетки… Но когда у тебя заболевает народ — все бессмысленно. Тогда надо запирать лавку, свой дом, забивать крест-накрест окна и лучше уехать из города — да и выждать. Лечить такое невозможно, потому что с вертолета таблетки не распространяются…

— А умные люди нам сейчас говорят: посмотрите, мол, как на Западе: там по любому поводу все выходят на улицу и протестуют. А вот вы, дескать, сидите по своим норам, типа — «от меня ничего не зависит», «все равно ничего не изменится», «моя хата с краю» — поэтому с вами и делают, что хотят…

— Ну и бог-то с ними! Я снимал кино во Франции и прекрасно помню этих удивительных людей французской национальности… Там бастует все, и все время. Рядом с нашей гостиницей проходила железная дорога в Канны. Однажды выходим — на рельсах сидят какие-то люди, жарят барбекю, а на плакате написано: «Мы бастуем». Им по фиг, что остановлены поезда на всей трассе Марсель — Париж, и там ждут люди, пассажиры — маются в чудовищной жаре. Эти железнодорожники двое суток пожарили свои барбекю и ушли… Что они выиграли? Очень много — прибавку в 10 евро один раз в 6 лет…

Это убогость, на самом деле. Причем, как правило, хамская. Выйти, посвистеть, постучать в барабан, повыкрикивать лозунги — мол, мы вывели на улицы сто тысяч человек… А назавтра — тишь да гладь, все как было, так и осталось — никаких перемен… Да и мало ли где какие порядки! В Баварии, например, есть традиция во время пивного фестиваля «Октоберфест» прилюдно, извините, портить воздух и мочиться в специально подведенные к накрытым столам трубы, чтобы не тратить время на отлучение в туалет. И что, теперь и нам вести себя так же?

Беседовал Владимир Воскресенский