Алексей Макаркин. Чего боятся россияне

В России есть два страха.

Первый — страх тоталитарный. Можно спорить об адекватности этого термина, о том, насколько режим в разные годы отличался свирепостью или относительной мягкостью (хотя эта мягкость намного превышала нынешнюю жесткость), но тоталитарным его делала даже не обязательная идеология, а прежде всего въевшийся страх, когда солдаты «смело входили в чужие столицы, но возвращались в страхе в свою». Когда существенно позднее люди замолкали при упоминании имен Сахарова или Солженицына даже во времена раннего Горбачева. А сейчас боятся обсуждать по телефону отравление Навального (равно как любые другие острые политические события), будучи уверены, что разговор прослушивается. Если здраво рассудить, то вероятность этого мизерна (хотя бы потому, что нет стольких слухачей), но въевшийся страх иррационален. Сейчас это страх преимущественно старшего поколения, но он транслируется — хотя все слабее — и более молодым.

Второй — страх обрушения. Он моложе по времени и по возрасту его носителей — это страх не только старшего, но и среднего возраста. Он перечеркнул многие надежды на укоренение в обществе демократических перемен, которое, как казалось, происходило в начале 1990-х. Этот страх связан с травмой от распада СССР (усиливавшейся со временем — когда становилось ясно, что Союз не восстанавливается), резкого падения жизненного уровня и международного престижа страны. И он в полной мере затронул не только тогдашних дедов и отцов, но и детей, и частично внуков. Нынешний «предпенсионер» ворчит по поводу повышения пенсионного возраста — и эту обиду он не забудет. Но он помнит и другое — как три десятилетия назад молодым инженером вставал в очередь на отдельную квартиру (в каковых к 2000 году, как известно, должна была жить каждая советская семья). И где теперь эта квартира, этот завод и эти мечты? Это, конечно, не мирит его с необходимостью выйти на пенсию позже, чем он ожидал, но умиряет его бунтарские порывы. Вчерашнюю историю с Навальным он воспримет примерно так: все в этой истории мутные, но Родина дороже.

Кстати, этот страх изрядно дискредитировал большевистскую революцию 1917 года — как, впрочем, и любую другую. По своему содержанию, таким образом, он не совсем совместим с первым, но по эмоциональному наполнению органично его дополняет. Он, хотя и в меньшей степени, дискредитирует даже требование мирных перемен — как бы они не привели к новому обрушению государства. Ведь Горбачев и Ельцин были очень убедительны — поначалу.

Проблема для власти заключается в том, что страхи уходят с очередной сменой поколений. В Беларуси, близкой по менталитету к России (но без очень важного имперского комплекса), его осталось очень мало. В России Михаил Леонтьев, бунтарь конца 1980-х и охранитель нынешнего времени (типаж нередкий) вдруг предлагает лишить молодежь избирательных прав. За этой отчаянной до дикости идеей — реальные опасения, основанные на серьезной социологии и связанные с уходом страхов, которые нечем заместить.

Ну а дальше российскому обществу в очередной раз придется пытаться решать вечные вопросы. Три десятилетия назад в интеллектуальной моде были проникнутые разочарованием антиреволюционные «Вехи». В будущем в повестке могут оказаться идеи, существенно более близкие к менее известному ответу на «Вехи» — «Интеллигенции в России», где социолог, прогрессист и масон Максим Ковалевский рассуждал о свободе, основанной на ликвидации сословных перегородок (и, как бы мы сейчас сказали, вертикальной мобильности), и том, что «ею автономия личности признается не препятствием, а условием развития общественной солидарности. Все будущее человечества зависит от согласования этих двух … далеко не противоречащих друг другу начал».

Алексей Макаркин, политолог